Царь-девица

Негр сидел неподвижно.

— Ладно, — сказал он, — и то правда, нельзя мне умирать теперь, пока я не отдал последнего долга боярину. Буду караулить, доколе можно будет незаметно пробраться. Да и тебя теперь нельзя оставить… Где вы живете? Куда его нести нужно?

Люба сказала.

— Эх-ма! Даль-то какая! Ну, да подожди здесь, может, это улажу.

Он вытер свои слезы, встал и пошел в глубь сада, туда, где сквозь древесные ветви виднелось какое-то строение.

Это был маленький домик. Негр подошел к нему и постучался.

Долго никто не откликался на стук его, между тем он слышал, как в доме бегают; до него доносились неясные голоса. Наконец из окошка выглянула голова молодого парня.

— Э, да это Иван! Бабушка Арина, не пужайся! Иван это матвеевский.

Скоро дверь отворилась, и на дороге ее показалась маленькая, сморщенная старуха.

— Иванушко, ты ли это? — сказала она.

— Я, Арина Панкратьевна, я.

— Так входи, что ты? А я, было, испужалась — думала, стрельцы, они ведь нынче все рыщут. В Кремле-то, бают, и невесть что деется: бояр режут, царское семейство режут… Сколько зим не виделись мы, Иванушка! — говорила старуха. Ну, что боярин?

Негр не мог уже больше сдерживаться, снова завопил он отчаянно, так что старуха от него попятилась.

— Нет боярина! Убили боярина! — наконец сквозь рыдания, произнес он.

Старуха так и всплеснула руками и долго охала, собрала всех домашних и приступила к негру с расспросами. Но он ничего не мог ответить.

Наконец он вспомнил, зачем пришел сюда. Рассказал старухе, как встретился с девушкой, которая несла раненого человека, и что этот человек в себя не приходит, а до дому им далеко — так нельзя ли запрячь тележку, довезти, не то что ж, у вас в саду и помрет, пожалуй.

Эти последние слова сразу подействовали.

Ариина Панкратьевна немедленно же велела одному из своих многочисленных внуков запрягать лошадь.

Негр вернулся к Любе и сказал, что он все устроил, и что теперь они скоро будут дома.

— Спасибо, — прошептала Люба сквозь слезы, — только вот посмотри, теперь мечется он, а меня все же не узнает.

Малыгин лежал с открытыми, но мутными глазами и тихо стонал.

Негр переменил повязку, осмотрел рану.

— Ну что? Скажи, ради Христа, неужто умрет он?

— Ничего сказать не могу — рана глубокая. Молись, может Господь и помилует.

Люба прижала к себе руку Николая Степановича, склонила голову и неудержимо, горько плакала.

Через несколько минут телега была готова, и закоулками да задворками Малыгина кое-как довезли до его дома.

XI

Со времен самозванщины не было в Москве такого смятения, такого ужаса, таких кровавых сцен, как в этот несчастный день 15 мая.

Солнце склонялось к западу, в воздухе начинала носиться вечерняя прохлада; но стрельцы еще не угомонились и продолжали бесчинствовать. Опьяненные вином и кровью, они хозяйничали во дворце, в теремах, в церквах и молельнях, ища Нарышкиных и других бояр, значившихся в списке Милославского. Они шарили по всем углам, тыкали окровавленными копьями своими под святые престолы и жертвенники; забирались в спальни царевен, заглядывали под кровати, перетряхивали перины, рылись в чуланах.

Царица Наталья Кирилловна с Петром заперлась в Грановитой палате; теперь уж вокруг нее никого не было. Все ее защитники и родственники разбежались. Кто спешил как-нибудь ускользнуть из Кремля и спастись в городе, кто попрятался по чуланам, под лестницами. Царевны и царевич Иван собрались в молельне теток Михайловен. Многочисленная прислуга женская со страшными криками бегала от стрельцов, но бунтовщики не обращали внимания на женщин — пока им нужны были только изменники. В одном из дворцовых переходов настигли они убегавшего стольника Федора Петровича Салтыкова, приняли его за брата царицы, Афанасия Нарышкина, и убили, а увидя свою ошибку, ожесточились еще пуще, кинулись в комнату царицы Натальи. Там все было пусто, ни души. Стрельцы под кровать — кто-то копошится.

— Коли! — закричали отчаянные голоса, — наверное, это кто-нибудь из Нарышкиных!

— Пощадите! — раздался писк из-под кровати — не убивайте меня — это я… я…

И быстро, с искаженным от страха лицом к стрельцам выполз безобразный карло, известный во дворце под именем Хомяка.

— Тьфу ты! Чуть было оружие свое об этакую пакость не замарали! — отплюнулись стрельцы.

Но карле было не до обиды теперь — он весь дрожал, как лист, и пищал:.

— Пощадите, отцы родные, не губите!

— Ты чей же? Ведь ты нарышкинский?

— Да, да, Афанасия Кирилловича…

— А, Афанасия! Где же он? Подавай нам его! Куда он скрылся? Наверно знаешь, говори сейчас, не то прощайся с жизнью…

— Да я-то почем знаю, милостивцы? — в ужасе выкатив на них свои косые глаза, произнес карло. «Эх! проговорился! — отчаянно подумал он, — дернула нелегкая!»

— А! не знаешь? так тебе сейчас и карачун. Давайте-ка веревку, братцы, повесим его на гвоздик. Пускай-ка здесь покачается, его ветром обдует!..

Карло встал на колени.

— Милостивцы, пощадите — все скажу… знаю, знаю, где Афанасий Кириллыч, он неподалеку… в сенной церкви Воскресения… под престол хотел забраться, так, верно, там схоронился.