Царь-девица

— Спасибо, родимый, — прошептала Люба и стала стучать в ворота.

На дворе залаяли собаки, и через несколько мгновений послышался скрип шагов по снегу. Ворота растворились.

— Кто стучит?

— К Лукьяну надоть, — стараясь придать как можно более грубости своему голосу, ответила Люба, а сама крестилась и мысленно повторяла слова первой пришедшей в голову молитвы.

— Чего тебе? — спросил довольно приятный старческий голос.

— Лукьяна, говорю, Лукьяна! — уже почти со слезами и чувствуя, что снова у нее подкашиваются ноги, прошептала Люба. — Ты ли Лукьян?

— Да я, а то кто же?

— Лукьян, батюшка, милостивец, спаси меня, защити!

Люба упала на колени перед отворившим ей ворота человеком и хватала его за платье.

— Да стой! Что ты? Откуда? Поди сюда, ничего не разберу — темень-то, вишь, какая. Девка ты, что ли?

— Нет, не девка — парень. Спаси меня, Лукьянушка, не то пропала моя голова… Куда я теперь денусь?

— Иди в избу. Что там такое? Невдомек мне, — проговорил Лукьян, запирая за собою ворота.

Не помня себя, Люба вошла в избу и невольно зажмурилась от яркого света горевшей лучины.

Когда она немного успокоилась, то увидела, что находится в просторной и чистой клети, а перед нею стоит старик с длинной седой бородой, с большим красноватым, но добрым, сразу располагающим лицом.

С изумлением глядел этот старик на Любу, очевидно, дивясь, откуда это забрался к нему такой красавец-мальчик.

Люба молчала, чувствовала, что говорить нужно, но не могла произнести ни слова. Вся ее необыкновенная смелость исчезла. Она чувствовала себя теперь совсем беспомощным, вконец замученным и запуганным ребенком. Ей необходимо было спрятаться под чье-нибудь сильное крыло, прижаться к человеку, который мог бы защитить ее.

Она уже не в силах была играть свою смелую мужскую роль. Неудержимо, громко зарыдала она и только сквозь рыдания повторяла:

— Спаси меня, спаси!

Лукьян, стараясь ее успокоить, посадил на лавку. Он понял, что в таком состоянии этот, очевидно, чем-то сильно перепутанный паренек ничего не может теперь объяснить ему.

Скоро ласковый и ободряющий голос старика подействовал на Любу, и она, наконец, в силах была заговорить.

Она передала вымышленную свою историю: сказала, что послана к нему в Медведково старым Еремеем, что живет у Мурьина леса, рассказала, как попала в сумятицу и что ничего не понимает.

Лукьян внимательно ее слушал и пристально глядел на нее, стараясь сообразить, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Но какой подвох может быть от этого мальчика? — Люба говорила так искренно.

— Ишь ты! — наконец вымолвил Лукьян и снова улыбнулся. — Чего же это ты так перепугался, трусишка?

— Да как же не перепугаться, дедушка? — Ничего не понимаю, скажи, Христа ради, что все это значит? Что тут у вас делается?

— Сказать… ну калякать-то с тобой мне некогда. Там вон мои бабы не спят еще, так накормят тебя; ведь ты, должно, отощал больно, — ну и толкуй там с ними. А мне и спать пора — замаялся!..

Он подошел к маленькой дверце, ведшей в соседнее помещение, и крикнул:

— Мавра, Федосья! Вот накормите прохожего парнишку… Ступай сюда, здесь теплее, — обратился он к Любе, почти втолкнул ее в дверцу, а сам остался в клети.

VII

Баб, с которыми очутилась Люба, было две. Одна из них уже старуха, хозяйка Лукьянова — Мавра, а другая — Федосья, молодая, красивая бабенка, сноха его.

Они сидели в углу на лавке; у обеих лица были встревожены. Несмотря на позднее время, для спанья не было никаких приготовлений.

Женщины с изумлением взглянули на Любу и тотчас приступили с расспросами. — Кто? Откуда? Куда?

Люба, уже оправившаяся от страха своего и волнения, отвечала им обстоятельно. Она сняла с себя шапку; ее голова оказалась обвязанной таким образом, что невозможно было разглядеть длинных волос ее. Коса была пропущена под кафтан. Убегая из перхуловского дома она не успела обрезать себе волосы, да если б и было время, так вряд ли обрезала бы — и жалко, и чересчур уж зазорно.

Она решилась до самой Москвы, до тех пор, пока не предстанет пред ясные очи Царь-девицы, не развязывать головы и при случае ссылаться на сильную головную боль или отмороженные уши.

Так она и теперь сделала, и ее ответ не показался странным, так как, конечно, ни Мавре, ни Федосье не могло прийти в мысль, что перед ними переодетая девушка.

Отвечая на вопросы своих собеседниц, выдумывая им про себя разные истории, Люба едва сдерживала свое нетерпение. Она не в силах была больше находиться в неизвестности, должна же была, наконец, узнать, что такое творится в Медведкове и в какую это кутерьму она попала.

Наконец Лукьяновы бабы решились удовлетворить ее любопытство и стали ей говорить, перебивая друг друга.

Долго ничего она не могла понять из их рассказов, но все же в конце концов кое-как добилась смысла.

Она узнала, что на Медведково навалились раскольщики, что их многое множество в земле русской и что стоят они за старую веру, которую исказили никониаицы.