Царь-девица

Это разногласие, эта борьба сказывались решительно во всем, между прочим, и в религиозном вопросе: раскол множился. То здесь, то там, и по далеким округам, и в сердце России, в самой Москве, учители и поборники старой веры начинали смущать народ; привлекли к себе не только черный люд, но и многих, стоявших в близких отношениях к правительству. Все войско, и по преимуществу полки стрелецкие, были привержены старой вере и находили поддержку в своем новом начальнике, князе Хованском.

Первое трудное дело, предстоявшее Софье, была именно победа над раскольниками.

Едва окончилась московская смута, едва царевна приняла бразды правления, как всемогущие стрельцы вздумали требовать возвращения старой веры.

Набрав раскольников-монахов, поддерживаемые народом, стрельцы начали опять являться в Кремль, принудили согласиться на торжественный спор о вере между патриархом и духовенством, с одной стороны, и расколоучителями – с другой. И это был не мирный спор, а такое собрание, которое грозило окончиться новым бунтом и новой резнею.

Софья не смутилась, допустила расколоучителей в Грановитую палату, сама присутствовала при религиозном состязании и выказала в продолжение его все богатства своего разума, всю свою силу. Раскольничьи ораторы должны были удалиться, ничего не добившись; новый замысел стрельцов и Хованского рушился – дело обошлось без кровопролития.

Царевна снова торжествовала; но она теперь убедилась самым наглядным образом, что не может рассчитывать на завтрашний день до тех пор, пока стрельцы не будут приведены в повиновение. Она убедилась, что один из людей, которого она считала вполне ей преданным и который, действительно, принес ей много пользы, Тараруй-Хованский, превратился в самого опасного для нее человека. Не довольствуясь видным положением, предоставленным ему царевной, он начал заноситься слишком высоко. Его легкомыслие, тщеславие, легкость, с которой он принимал самые смелые решения и пользовался самыми позорными средствами для достижения своих целей, заставляли опасаться его не на шутку. К тому же он окончательно вооружил против себя царевну тем, что начал враждовать с Василием Васильевичем Голицыным, силился при всяком случае подставить ему ногу. Наконец, его обращение с самою Софьею становилось неприличным – он позволял себе такие вольности, что царевна вся вспыхивала от уязвленной гордости и самолюбия.

Зазнавшийся царедворец должен был испытать на себе ее гнев и опалу, но дело в том, что Хованский был теперь не простым царедворцем; у него в руках находилась страшная сила – стрельцы, вполне ему преданные. Подступиться к нему надо было осторожно, чтобы не рисковать ничем.

Он уж хорошо видел, что им недовольны и что многие против него злоумышляют, но пока войско было за него, ему нечего было бояться, и он самодовольно всюду твердил: «Нелегко меня уничтожить, а коли меня не станет, то в Москве будут по колена ходить в крови».

Конечно, его смущала решительность Софьи, к тому же он по опыту знал, как легко способны стрельцы подчиняться всевозможным внушениям: сегодня они находятся под его влиянием, завтра найдется ловкий человек – и это влияние уничтожится. И он употреблял все усилия, чтобы разорвать всякую связь между стрельцами и остальными русскими людьми, чтоб возбудить в них ненависть к боярам, чтоб они знали только одного его и одного его слушались. Он достигал этого: стрелецкие возмущения долго не прекращались.

После страшных майских дней стрельцы чувствовали себя очень неловко. Они всего добились: они распорядились судьбою государства, получили почетное название дворцовой пехоты, засыпаны и милостями, и деньгами. В Кремле, по их настоянию, был воздвигнут столб, на котором написаны имена всех казненных ими бояр и вины их, как доказательство правды стрелецкой. Теперь они распоряжаются, как хотят, все им послушны, все их боятся, но они знают, до какой степени их и ненавидят, знают, что при первом удобном случае эта всеобщая к ним ненависть всплывет и начнется им отмщение. Поэтому они и были беспокойны, раздражены, волновались от всякой малости. При каждом темном слухе им казалось, что уж начинается их наказание, что близится их погибель.

Так явились они большою толпою 12 июля 1682 года в Кремль и требовали, чтоб им выдали всех бояр без исключения. Когда их стали спрашивать: «За что? Что им сделали бояре?», – они отвечали, что крещеный татарский царевич Матвей слышал во дворце, будто бояре хотят всех стрельцов перевести, поморить разными смертями.

Царевича схватили, пытали; он сознался, что ничего подобного не слыхал, а затеял дело единственно оттого, что ему корму мало и честь невелика, так думал, что если случится от его слов смута, то честь он получит большую.

Его четвертовали, но стрельцы не успокоились.

Вслед за татарским царевичем явился посадский из Ярославля, по фамилии Бизяев, и стал толковать в слободах то же самое, что и татарин.