Не стал Курбский паном и сам пропал. Он себя потерял, нет страшнее пропажи. Разве что лишиться веры в Господа, но такого я даже представить себе не могу. Жил Курбский только для славы великой, а славу признавал только воинскую, потому и жил только на поле бранном. Не было ничего на свете прекрасней для него, чем вид полков своих, к битве изготовившихся. Ни к одной женщине не вожделел он так, как к крепости вражеской. Никакое вино не веселило так его сердце, как сеча жаркая. Во время мирное тело его производило движения положенные, ум, всегда беспокойный, извергал мысли разные, но дух его дремал, и восставал он лишь в тот момент, когда выхватывал Курбский саблю из ножен и, приподнявшись на стременах, выкрикивал громоподобно: «Вперед, ребята! С нами Бог! А если Бог за нас, то кто на нас! Ура!» — и устремлялся первым на врага. И воины его с веселием и радостью следовали за ним, они верили, что Бог с ними, они въяве зрили Бога перед собой, и этим Богом был Курбский. И он ощущал себя богом, богом войны, и взлетал бесстрашно на стены крепостные, шел напролом на пики выставленные, бросался рубить врагов бесчисленных. Всегда смотрел он только вперед, никогда назад. Знал, что идут за ним воины его, и те никогда его не предавали. Наоборот, держались к нему как можно ближе, ибо верили: что бы ни было впереди, какая бы твердыня ни высилась перед ними, Курбский не свернет в сторону, не уклонится от схватки, не спрячется за спины других, а непременно пробьется, прорубится, продерется и приведет их к победе. Пусть израненных, но живых. И оделит всех добычей богатою, не по чинам, а по заслугам. И будет весел и добр, радушен и открыт людям, обнимет ратника простого в благодарность за подвиг его и на пиру победном поднимет первый кубок не за царя, не за воевод своих, а за них — воинов рядовых. Эх, ему бы с Иваном сойтись, они бы друг друга поняли, и встал бы Курбский одесную от него, как рядом с братом моим стоял!
Быть может, именно такова была настоящая сущность Курбского, запрятанная насколько глубоко, что раскрывалась она под влиянием средств сильнейших — близости смерти и восторга битвы. Этого я не знаю, лишь помню, как вскоре после очередной победы возвращался Курбский к обычному своему состоянию, холодному и высокомерному, равно отстраненному и от простых ратников, и от бояр. И еще слышал я, что за все девятнадцать лет жизни его в Польском королевстве никто не видел князя Курбского веселым и добрым, радушным и открытым людям, лишь мне одному явился он таким во время той давней нашей встречи, но я — я оттолкнул его!
Иногда, в минуты плохие, корю я себя жестоко за тот поступок нехристианский и вижу в нем одну из причин невозвращения Курбского. Невозвращение Курбского имеет множество причин. Я уж говорил, что от него люди отвернулись. Бояре не могли простить ему гордости его, того, что с ними не посоветовался и тем самым показал всем, что ни во что их ставит. Вернись он с победой, они бы склонились перед ним и приветствовали бы вполне искренне, но поверженного льва только ленивый и трусливый не пнет, но и те не преминут плюнуть сквозь решетку клетки. Когда царь Иван верх брал, горько бояре о тех пинках и плевках сожалели, был бы среди них Курбский, глядишь, без помощи турок и татар обошлись бы, но что сделано, то сделано, а после победы ихней Курбский боярам опять не нужен стал, хоть и велик пирог русский, да утроба боярская еще ненасытнее, лишний рот им ни к чему В войске о Курбском забывать стали, многие сподвижники его полегли в схватках междоусобных, пришли новые ратники, для которых имя князя Курбского, бича Казани, если и было легендой, то легендой давно минувших дней. А простой народ в большинстве своем узнал о Курбском из проклятий с амвонов церковных, так и запомнили: Курбский — предатель, Иуды презренней.
Куда ему было возвращаться? Что он нашел бы на родине? Могилы жены и сына, пепелище родного дома, разоренные вотчины, ненависть всеобщую. И главное — осознание собственной ненужности, которое на родине много горше, чем на чужбине.
Заказал я службы заупокойные о рабе Божьем Андрее и сам долго молился в храме, прося у него прощения за слова гневные, которые я о нем в былые годы говорил, и за слова несправедливые, которые я скажу о нем в будущем.
Шумлив Кремль, день-деньской скрипят телеги, цокают подковы лошадей, гикают всадники, звенят тулумбасы, извещающие о боярском проезде, топают стрельцы, заступающие на смену, гогочут сытые холопы, из-за стены с торжища доносятся призывные крики торговцев, расхваливающих свой товар, и визг ссорящихся торговок, звонят колокола бессчетных монастырей и церквей, а если и не звонят, то все равно наполняют воздух каким-то нескончаемым низким гулом, как шепотом Бога. Но в тот весенний, почти летний день в преддверии Троицы я почему-то четко расслышал в этом шуме топот копыт скачущей галопом лошади, а расслышав, хлопнул в ладони и приказал слугам принести одежду дорожную, хотя за мгновение до этого не собирался никуда выезжать и, наоборот, разоблачился, чтобы поспать после обеда.