Царь Борис, прозваньем Годунов

Но я его уже не слушал, я поспешил в бывший дом Бориса Годунова. Стрелецкой охраны, конечно, не было, разбежалась, хоть бы один встал на защиту царя законного, но не видно ни тел, ни хотя бы пятен крови. Опричники тоже себя охраной не обременяли, страх народный перед ними был лучшим сторожем. Так что я беспрепятственно взбежал по крыльцу, ворвался в дом, пробежал по коридорам, заглядывая во все комнаты подряд, где люди в темном увязывали что-то в узлы, вероятно, самое ценное перед грабежом народным. Наконец, наткнулся на князя Мосальского.

— Где царевна Ксения? — прохрипел я, хотя хотел крикнуть грозно, да, видно, сбилось дыхание от волнения и немного от беготни непривычной.

— Ты что, старче, белены объелся или уже успел приложиться изрядно? — удивленно спросил меня Мосальский.

— Я тебе покажу — старче! — я схватил его за грудки и крепко тряхнул, тут и голос вернулся. — Говори, Васька, куда царевну дели?

— Ой, князь светлый! — изумленно пробормотал Мосальский. — Извини, не признал, в таком-то одеянии. — Тут я тряхнул его еще раз для просветления мыслей и придания живости языку, и Мосальский сразу заговорил о деле: — Все хорошо с царевной.

— Что у вас, у изуверов, хорошим почитается? — спросил я строго.

— Жива царевна Ксения, жива и невредима, я ее приказал отнести от греха в мой дом, — ответил Мосальский.

Я немного успокоился, даже выпустил его кафтан из рук. «Вот ведь, хоть и худородный, а все ж таки князь, не какой-нибудь там Молчанов или Ахметка безродный, блюдет честь рода великокняжеского, которому испокон веку предки его крест на верность целовали», — подумал я с некоторой даже благодарностью, но тут одно слово из сказанных Мосальским пронзило память мою.

— Отнести?! — закричал я. — Рассказывай живо, как дело было!

— В общем, так, — со смущением начал Мосальский, — когда вошли мы к ним, они в одной комнате сидели, царица Мария как увидала нас, так без всяких слов схватилась за приготовленную склянку с ядом…

Тут я вновь схватил его, на этот раз за ворот, и закричал: «А следы от веревки на шее? Я все своими глазами видел, там, на площади!» — и тряс его, и все сильнее горло сдавливал, так и задушил бы, честное слово, своими руками бы задушил. А князь даже не защищался, видно, остатки совести говорили ему, что принял он участие, быть может, и невольное, в деле злодейском и богопротивном. Такого как душить? Отпустил я его немного, тем более что мне всю правду надобно было узнать.

— Сказано же, говори без утайки! — приказал я Мосальскому.

— Как вошли, — с легким хрипом вновь начал свой рассказ князь, — Мишка Молчанов к царице бросился, из кресла выхватил, руки крепко к телу прижал и так в соседнюю комнату поволок. Да она и не сопротивлялась. — Тут он замолчал на мгновение и, глубоко вздохнув, продолжил: — Царь Федор на помощь матери бросился, но Шерефединов его упредил, стукнул дубинкой по затылку, а уж как он на пол свалился, оседлал его, сдернул с пояса кушак и… все сделал. А царевна тут же находилась, только руки к груди прижала и смотрела на все широко раскрытыми глазами, даже и не кричала, а уж как Федор захрипел, тут вскрикнула и упала замертво. На нее никто и внимания не обратил, видно, не было о ней никакого приказа. А уж как все вышли и тела вынесли, я к ней подошел, посмотрел — жива, и приказал людям моим перенести ее через сад в мой дом. Ты, князь светлый, не волнуйся, очнется, ничего не будет, женщины — существа живучие. Это мы, мужчины, если вот так без причины падаем замертво, тогда уж точно — конец.

— Без причины! Жива и невредима! — Я вновь было сжал ворот Мосальского, но от рассказа его пропали и запал, и сила в руках, ослабел я как-то внезапно, выпустил его и приказал тихим голосом: — Ксению ко мне в палаты перенесешь.

— Все сделаю, князь светлый, — ответил Мосальский, тоже понизив голос и оглядываясь вокруг, нет ли кого поблизости, — этой же ночью, на крайний случай следующей, когда все уляжется. Все в тайне сделаю и в тайне сохраню.

— Да-да, непременно в тайне, — пробормотал я и, тяжело волоча ноги, пошел вон из этого злосчастного дома.

Но на этом ужасы того дня не закончились. Выйдя на крыльцо, я сразу заметил, что основная толпа сместилась теперь к храму Михаила Архангела и волновалась там, пытаясь если не пробиться, то хотя бы заглянуть, что делается внутри, сквозь плотный строй конной стражи, безжалостно охаживающей плетками наиболее ретивых. К громким крикам толпы, к возбужденному ржанью лошадей, к свисту плеток примешивались еще какие-то звуки, нечеловеческие, визжащие, не вязавшиеся со священной площадью перед главными храмами кремлевскими. Потому и не мог я их никак распознать, хотя были они мне хорошо знакомы и слышаны многократно, но в других местах. Вскоре сомнения мои развеялись. Стража медленно двинулась вперед, тесня лошадьми толпу и освобождая довольно широкий проход. И по нему, понукаемая ударами бичей и улюлюканьем басманного воинства, понеслась с диким визгом тройка громадных и донельзя грязных свиней, влекущая за собой простые дровни..