Нет никаких оснований приписывать Петру I изначальный злокозненный русофобский замысел. Он, конечно же, руководствовался в своей деятельности идее «блага» страны, понимая его лишь с позиции властного прагматического расчета. Он хотел неограниченной власти не во имя власти, а «во имя России». Искренность этого порыва Преобразователя восхищала очень многих. Как писал историк А.С. Лаппо-Данилевский (1863–1919), «после низложения Никона раздвоение власти не могло продолжаться: оно грозило государственному единству и было окончательно упразднено Петром Великим» [444]. Данный популярный «оправдательный аргумент» удивителен, если учесть, что никакой «диархии» к моменту воцарения Петра Алексеевича в реальности уже не существовало. Поэтому говорить об «угрозе единству» можно, лишь руководствуясь безоглядным чувством пиететного преклонения перед образом Первого Императора.
Иногда можно встретить утверждения, что Петр I «унизил Церковь». Думается, что такая формулировка — бессмыслица. По поводу содержания понятия «Церковь» замечательно высказался в начале XX века архимандрит Сергий (Тихомиров, 1871–1945). «Если мы станем на точку зрения апостольскую, нам будет предноситься образ Церкви как великого Тела Христова: Глава Тела — Христос. Члены — все верующие в Него, без различия званий, состояний, наций. Глава не мыслится без тела, тело не мыслится без главы. Взаимоотношение между Главою и Телом постоянное, живое, не прекращающееся» [445].
«Церковь» в своем исходном, высшем, абсолютном значении никакой смертный, даже наделенный безбрежной властью, «унизить» не в состоянии. Он может изменить и даже упразднить земное установление, «общину людей», историческое социальное явление, но «отнять» Церковь, «лишить» Веры он не в силах. Однако оскорбить чувства верующих, умалить святыни своим святотатством повелитель может, в особенности, если отмечен знаком сакрального избранничества, как то и произошло с Царем-Императором Петром Алексеевичем.
Характерно, что Петр в своей законотворческой деятельности предал забвению «Уложение» отца Алексея Михайловича, хотя формально оно и не упразднялось. Мало того. 18 марта 1700 года даже появился Указ, в котором говорилось, что «новоуказные статьи» должны служить как бы продолжением «Уложения 1649 года [446]». Однако «новоуказныхстатей» появлялось так много, они имели столь широкий предметный охват, что «Уложение» было по факту отменено. За последние двадцать лет правления Петра I (1705–1725) в законотворческом процессе не только нет ссылок на «Уложение»; оно вообще больше не упоминается.
Отказ от наследия Алексея Михайловича проявился в принципиальном изменении отношения верховной власти к Церкви. Давно известно: самый страшный ущерб достоинству Церкви всегда наносили не атеисты-богохульники, даже самые воинственные, а — недостойные пастыри. В случае же с неблагочестивым Царем этот урон неизмеримо весомее, особенно учитывая тот факт, что Русь, невзирая на все несовершенства и отступления, в целом являла образец Государства-Церкви. Петр I решительно и безоглядно постарался разорвать эту органическую историческую связь. Русь становилась светской Империей, в которой Православие сделалось лишь главной концессией. Теперь не Церковь пребывала в Империи, и не Империя была в Церкви; отныне, по протестантскому образцу, Церковь становилась как бы ведомством, обязанным обслуживать «государственный интерес».
Государство начало преподноситься как самодовлеющая и самоценная историческая субстанция, а «дело Государя» заменялось «государственным делом». Причем любое уклонение от защиты интересов его признавалось преступлением, достойным смерти. Петровский указ от 24 апреля 1713 года устанавливал жесточайшее наказание «вредителям государственного интереса»: «Сказать во всем Государстве (дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякие пощады казнить смертию, деревни и животы брать, а ежели кто пощадит, тот сам казнен будет» [447].
Особым указом от 23 октября 1713 года подданные поощрялись доносить лично «Его Царскому Величеству» о «преступниках и повредителях интересов Государства», за что им полагалось щедрое вознаграждение в виде движимого и недвижимого имущества «повредителей» [448].
Что такое «интерес государственный», в законе не разъяснялось. Из контекста же всего петровского законодательного творчества следовало, что это — «воля Государя», которая напрямую не корреллировалась с сакральным заданием, адресованным христианскому правителю. Теперь государственный закон в первую очередь не охранял больше достоинство Церкви и ее пастырей, как то было при Алексее Михайловиче. Отныне только отвлеченный «интерес государственный» становился самоценной приоритетной заботой Законодателя.