Трущобы Петербурга

Но вот Маруся оборвала свою игру на полутоне и, откинувшись на спинку стула, посмотрела в сторону, где сидел Вавилов, который теперь все время не сводил с неё своего горящего, лихорадочного взора. Она сразу закрыла свое лицо руками и готова была разрыдаться, но буря и гром восторга зрителей вовремя ее отрезвили. Она поднялась и начала кланяться, желая вызвать на своем лице веселую, беззаботную улыбку, но мускулы её не слушались, и лицо осталось грустным, сосредоточенным. Тогда с помощью Джон-Буля она вышла из клетки и вновь поклонилась публике с арены.

Гром и рев зрителей усилился настолько, что, казалось, дощатое здание цирка должно сейчас развалиться. Маруся тихо удалилась в свою уборную, но скоро вынуждена была выйти вновь на арену цирка, так как громовое «браво» не смолкало. Публика неистово требовала её игры, но у Маруси не было ни малейшего желания отправляться вновь в клетку, и вот догадливый Джон-Буль быстро устроил на арене небольшое деревянное возвышение, покрыв его роскошным ковром, и устанавливает там арфу и стул. Маруся уселась и заиграла одну за другой русские и малороссийские романсы. Игра вновь увлекла публику, и вновь раздался её неистовый рев. Маруся поклонилась и ушла.

В её отсутствие произошло следующее: какой-то господин, сидевший в первом ряду кресел и никогда не видавший Марусю, обратился к своим соседям со следующими словами:

— Господа, вероятно, нужда и крайность заставили эту молоденькую, хорошенькую девушку решиться на такой отважный концерт. Несомненно, сему причина ужасная нужда. Я справлялся у Джон-Буля — тот сам не знает, кто она… Сделаем же доброе дело, поможем ей, — и он первый бросил на подмостки и ковер несколько крупных купюр.

— Браво, браво, — закричали другие, и в несколько минут весь ковер был покрыт серебром, золотом и купюрами.

Когда Маруся вновь появилась в сопровождении Джон-Буля, который ей тут же поднес букет из роз, и увидала на ковре кучу денег, она едва сдержала себя и не разрыдалась, однако две слезы скатились все-таки на букет. Тем не менее, поддерживаемая Джон-Булем, она подошла к барьеру и, вынув из букета несколько роз, подала желающим, которых нашлось так много, что через минуту от громадного букета остались только две розы на груди Маруси.

Концерт закончился, цирк мало-помалу стал пустеть, Маруся, глубоко потрясенная, разбитая и усталая, вновь оказалась в кабинете Джон-Буля.

— Ну, дитя мое, поздравляю вас. Вы имели, как я и предсказывал, колоссальный успех. От полноты внешнего успеха — я боялся за целость этого здания, а материальный, как видите, не может даже поместиться в этот большой портфель.

— Это много для меня, — ответила Маруся Джон-Булю.

— Ничего, ничего, дитя, это вам всегда пригодится; весь сбор от продажи билетов 6000 рублей, из которых вы получаете 3000 рублей, а затем 10 000 рублей из собранных на ковре и арене — это составляет уже полную вашу собственность. Таким образом, здесь в портфеле 13 000 руб. Надеюсь, что это поможет вам сколько-нибудь облегчить участь вашей матушки!

Сказав это, Джон-Буль поднялся, передал ей портфель с деньгами и поцеловал ее в лоб.

Маруся обняла его.

— Вы мой благодетель, как я вас могу отблагодарить?

— Какая тут может быть благодарность? Вы добрая дочь, вы так пламенно любите свою мать: в вас должна быть частица американской крови, и видеть это доставило мне большое удовольствие.

Маруся еще раз обняла его, и они простились, как прощаются отец с дочерью.

И эти люди более уже не встречались. Через неделю Джон-Буль уехал с своими львами из N-ска, а через год Маруся прочла в газетах, что во время путешествия по Испании, кажется, в Барселоне, он был на куски растерзан в клетке своими ужасными друзьями. Такова, впрочем, участь в конце концов всех укротителей и укротительниц!

Маруся арфу оставила в цирке, общаясь за ней завтра прислать, и только с драгоценным портфелем под мышкой поспешила домой к своей больной матушке.

К подъезду цирка ей подали извозчика, но к ней подошел Вавилов, уже давно ожидавший её здесь.

— Ради Бога, немного пройдемся. Мне нужно сказать вам два слова. Умоляю вас, не откажите, — прошептал он.

Маруся промолчала: она не сразу могла прийти в себя.

— Видите, я не понимаю вас, что, собственно, вам от меня нужно? Я спешу к умирающей матери, а вам нужно поторопиться к своей любящей жене…

— Неужели так плоха Наталья Петровна? Какое несчастье!

— Да, сударь, она больна с тех пор, как вам угодно было так жестоко над нами посмеяться.

— Я знаю… Я виноват, но заклинаю вас, не будьте ко мне так строги. Выслушайте меня. Перед вами самый несчастный человек. Я женат, правда, но брак этот для света. Он нужен был моим родителям, а я по-прежнему вас безумно люблю. Маруся, милая, простите меня… И поверьте моим словам, — страстно прошептал Вавилов, беря руку Маруси.

Маруся руки не отнимала. Она едва передвигала ноги от охватившего её волнения. Она чувствовала, что любимый ею человек вновь рядом с нею; она слышала его голос, чувствовала его дыхание, наконец, прикосновение руки…