Трущобы Петербурга

— Понимаю, понимаю! — сказал он. — Да и вам всем советую: бросить эти дела и удирать кто куда знает.

Этот разговор прервал вошедший слуга, который нес на подносе вполне приличную для таких важных особ закуску. Водку он осторожно вынул из внутреннего, довольно вместительного кармана своего пиджака и, поставив ее под стол, сказал:

— Вас человек спрашивает.

— Кого? — спросил Ланцов.

— Господина Жихарева.

— Зови его сюда.

Слуга ушел.

— К самой водке всегда поспевает, словно нюхом ее чует, — усмехнулся Матвей.

— Ну, вряд ли. Ковалев сам трясся, как осиновый лист, когда узнал, что Олимпиада в Петербурге. До того ли ему!

— Это я так говорю, шутя.

Через минуту вошел господин, одетый в меховое пальто и с меховой шапкой в руках. Он был так прекрасно загримирован, что в нем трудно было узнать Григория Михайловича Ковалева. Он был сильно расстроен. Бросив шапку на порожний стол, он подвинул стул и, отдуваясь, сел.

— Судя по твоей роже, я замечаю, что дела неважны, — заметил Ланцов.

— Что это? — сказал Ковалев, окидывая взглядом стол. — Неужели вы проголодались, что потребовали без водки такую закуску?

— Есть, есть и водка, только говори, в чем дело! — торопил Ланцов.

— Прежде налей.

— Фу, какой нетерпеливый!

— А ты проторчи на морозе, на улице почти целую ночь, продрогни хорошенько, тогда узнаешь, где раки зимуют!

— Но ты, надеюсь, собирал сведения не о раках? — сказал Ланцов, наполняя стакан живительной влагой.

Выпив это залпом, Ковалев с удовольствием крякнул и закусил, утер салфеткой усы и, наконец, заговорил:

— Примите к сведению, господа, что Кравцова поселилась на Пантелеймонской улице (адрес у меня записан) и живет там не одна.

— С любовником?

— Тьфу, черт возьми, ему везде мерещится подлость. В том-то и дело, что они живут замечательно скромно, не принимают никого, особенно мужчин. Из дому выезжает почти постоянно одна, а родственница постоянно дома. Я видел и родственницу.

При последнем слове Ковалев поперхнулся и начал как-то неловко тыкать вилкой в закуску.

— Ну и красота же, черт ее возьми, уму непостижимо, сам черт теперь не узнает бывшую дворничиху.

— Как, дворничиху? — воскликнули оба.

— Да нашу Марью, жену Ивана.

— Как же она одета, по-деревенскому? — спросил Матвей.

— Тогда стал бы разве я изумляться? — воскликнул Ковалев. — Слушайте по порядку и не сбивайте. Вчера это было к вечеру, часов около пяти. Подъезжаю, знаете, с шиком к подъезду того дома, где они живут, и спрашиваю у швейцара: «Тут ли живет госпожа Кравцова?» — «Здесь», — и указал мне, куда идти.

Подымаюсь я по лестнице (пальто мое было оставлено у швейцара) и думаю: вот вдруг узнает! Баба, я знаю, проницательная. Ну, думаю, делать нечего, попался так попался. Звонюсь. Отворяет горничная. Спрашиваю, могу ли я видеть госпожу Кравцову, отвечает, что ее нет, но барыня, Марья Васильевна, принять может. Я сунул ей карточку, на которой было означено: «Инженер Иван Петрович Жухранов». Отнесла она карточку и возвращается, «пожалуйте», говорит. Я как следует оправил перед зеркалом парик и гримировку и пошел. Обстановка — роскошь!

— Еще бы, на наши деньги, — процедил сквозь зубы Ланцов.

— Ну, это все равно. Вхожу в гостиную, вижу на диване прелестное существо, не говорю уже о том, как одетое. Я обалдел и стою как пень. Она взглянула на карточку и сказала: «Присядьте, Жухранов». Я сел и смотрю: черты лица и голос нашей Марьи, но движения и манеры самые утонченные. Начал я ей говорить, сам не помню, что такое, сообщил что-то такое, она взяла карандаш и записала. А та, Марья, помните, вовсе была безграмотна. «Хорошо, — говорит. — Я сообщу Олимпиаде, но сама объяснить не могу, потому что несведуща в этих делах». Фу ты, черт возьми, и манера говорить совсем другая. Ну, господа, как тут ни толкуй, что это Марья Дементьева, я не поверю, потому что невозможно же в такое короткое время неотесанную деревенщину превратить в настоящую салонную барыню. Эй, человек! Нет, как хотите, а я после этой встречи посейчас не могу прийти в себя при виде этой обворожительной красоты.

Вошел слуга.

— Неужели кроме водки у вас ничего нет? — обрушился на него Ковалев. Вид его был настолько внушительный, что слуга склонился в три погибели.

— У нас не полагается и этого, но если прикажете, все можно достать.

— Бутылку финь-шампань. О цене не спрашиваю… живо!

— Я доложу хозяину-с.

— Хоть черту, только поскорей!

Слушая рассказ Ковалева, Ланцов дрожал как в лихорадке, он почувствовал к Марье такую страсть, что серьезно был готов пожертвовать жизнью для этой женщины, которая была прекрасна, будучи еще крестьянкой, то что же может она быть теперь, под руководством такой опытной, как Кравцова.

— Да, — сказал, задумываясь, Матвей. — Хороша эта листократия, но не было бы еще лучше, если ее совсем убрать.

Глаза Ланцова сверкнули: кого другого, а Маню он в обиду не даст.

— Всех их надо убрать с вашей дороги, — продолжал слегка захмелевший Матвей. — Чтобы никого не оставалось.

— А с братом как ты поступишь? — спросил Ковалев.