Трудно быть хорошим

Насколько ковбойские сапоги всесторонне предусматривали езду верхом и перегон скота, настолько сапоги для лесорубов были рассчитаны на работу в лесу и с лесом… Джимова обувь не отличалась высотой, у других попадались куда более высокие голенища, а он принадлежал к тем, кто предпочитает, чтоб плотно обхватывало лодыжку, но не давило на икры. Верх был вытяжной, мягкий и с водоотталкивающей пропиткой. Моделировались сапоги так, чтоб удобно было ходить и скакать по бревнам. След сделали высокий, чтоб надежно стоять на бревне, соответственно высоким был и каблук, хоть и куда ниже ковбойского, зато тверже, потому что это сапоги для ходьбы; вправду отменная обувь для ходьбы: подвышенные каблуки слегка склоняют тебя вперед против обычной осанки и словно помогают идти. В самом деле, это ощущение и ценилось как фирменный знак.

Джим посиживал нога на ногу, усердно жестикулируя правым сапогом и тюкая его мыском по бревну, на котором поместился я и в котором получалась глубокая ямка. Подметки этих лесных сапог напоминали первую мировую войну — тщательно проработанную систему окопов и проволочных заграждений, на сей раз система служила тому, чтобы ходить и скакать по бревнам. Основу этой изощренной структуры составляли насечки — или «корки», как именовала их здешняя публика; насечки были достаточно длинные и острые, чтобы удержать тебя на толстокором древесном стволе и, более того, на мертвом дереве, коры лишившемся. Конечно, коль крайние насечки отлетят, придется тебе ковылять да частить на цыпочках; чтоб предупредить это, по низу ранта шел вкруговую ряд солидных гвоздей с широкими шляпками, такие же гвозди рядов в пять размещались под мыском. А уже промежду тех шляпок насекалось поле битвы, прямо-таки колючая проволока, тянувшаяся в два ряда с обеих сторон подметки и заходившая по ней вверх, чтобы держать тебя, если вспрыгнешь поперек бревна. В общем, смоделировано было красиво, хоть и слегка примитивно, зато удобно для различного употребления — например, когда двое лесорубов затеют драку и один из них окажется на земле, другой почти наверняка будет того пинать и лупить сапогами. Такой прием звался «задубить шкуру», на себе его испытавший возвращался к работе не сразу и не мог вполне оправиться.

Всякий раз, как Джим пинал и тюкал бревно подо мною, я отирал с лица кусочки коры.

В короткую эту интерлюдию наших взаимоотношений мне почудилось, что лицо его стало крупнее по сравнению с прошлым годом. С того лета в памяти осталась крупная фигура, большая голова, мелкое личико, словно сжатое в кулак. Порою я подозревал, не им ли он наносит коронный удар. Но расслабленно посиживающий, повествующий о своем сводничестве и стреляющий мне в лицо корою, он весь казался крупным, включая нос и глаза, и приятным, и сводничество было ему по душе, по крайней мере месяцев пять кряду, в особенности нравилась Джиму роль вышибалы в собственном заведении, да и то, заявил он, уж поднадоело. Хорошее, мол, дело, снова попасть в лес, со мной встретиться — и об этом он сказал; и, дескать, хорошее дело — опять взяться за работу — это он несколько раз повторил.

В таком духе проходили первые три-четыре дня. Мы не спеша втягивались в работу, учитывая, что каждый из нас расслабился за зиму, а кроме того, Джим не успел еще завершить изложение курса сводничества. Это занятие посложнее, чем может наивно предположить сторонний наблюдатель. Не считая подбора девицы (чтоб была в теле и чтоб была южанка, то есть чтоб «попоэтичнее») и поддержания ее настроения (води ее днем в кино) и нагрузки (заманивай всех шведов и финнов и франко-канадцев, с кем познакомился на лесопромысле), надо самому быть бутлегером (тогда действовал сухой закон), самому задабривать полицию (тогда оно было как всегда) и самому служить у себя вышибалой (а это привносит спортивный дух). Но, передыхая каждый час в течение нескольких дней, мы исчерпали эту тему, а социализмом по-прежнему не пахло.