— Доволен тобой! Да это как раз то, чего хотела бы мама — чтобы маленькая Сэйра получила хорошее образование. Того же хотел бы отец, если бы он вообще был способен чего-то желать после смерти мамы. Ты всегда была очень смышленой. Когда тебе было два года, а мне пять, ты научила меня, как можно съесть мороженое и не запачкаться. Сначала, сказала ты, нужно немного надгрызть донышко стаканчика, а потом высосать мороженое через отверстие. А то ведь я не знал, что делать, когда мороженое начинало таять.
— Иногда так стремишься к чему-то, а потом оказывается, что это совсем не то, что тебе нужно, — сказала Сэйра. Она тряхнула головой, нахмурилась. — Иногда я неделями стараюсь нарисовать карандашом или красками лицо, совершенно непохожее на лица окружающих меня людей, может быть, только отдаленно напоминающее кого-то. Как же мне не сомневаться, на своем ли я месте?
Брат улыбнулся.
— Ты хочешь сказать, что неделями рисуешь одно и то же лицо и еще сомневаешься, на своем ли ты месте? Ты шутишь! — Он потрепал ее по подбородку и громко рассмеялся. — Сначала ты научишься рисовать то лицо, потом сможешь нарисовать меня и изваять деда в камне. А потом ты вернешься домой или поселишься во Франции, в Париже.
В его любви, свободной от резонерства, было столько живительной веселости, что слезы выступили у нее на глазах и она умиротворенно прижалась к его груди. Ей вдруг подумалось, а был ли брат у Ричарда Райта?
— Ты дверь, через которую я могу войти в любую комнату, — сказала она. — Никогда не закрывайся.
— Ладно, — ответил он, как будто понял, что она имела в виду.
— Так когда же мы увидим вас снова, мисс? — спросил он позже, подвозя ее к автобусной остановке.
— Я как-нибудь появлюсь без предупреждения и устрою вам сюрприз, — сказала она.
На автобусной остановке, перед маленькой бензоколонкой Сэйра обняла брата. Белый служитель прервал свое занятие и уставился на них с вызывающей презрительностью.
— Ты когда-нибудь задумывался над тем, — сказала Сэйра, — что мы — древний народ в молодой стране?
Она смотрела на брата из окна автобуса, пока маленькая бензоколонка не скрылась из виду. Грузный «Грейхаунд» направился к Атланте. Оттуда Сэйра полетит в Нью-Йорк.
До кампуса она доехала поездом.
— Господи, — сказала одна из подруг. — Как ты прекрасно выглядишь. Побыть дома пошло тебе на пользу.
— Ты ездила домой? — спросил кто-то. — Ну и как там?
— Да, как там? — эхом отразилось в сознании Сэйры.
— Как там? — переспросила она, пытаясь собраться и вновь обретая равновесие.
— Как там? — Она видела свое отражение в улыбающихся карих глазах.
— Там было очень хорошо, — сказала она медленно, отвечая улыбкой на улыбку и думая о деде. — Очень хорошо.
Девушка улыбнулась еще шире. Пошла покачивающейся походкой к дальним теннисным кортам. Ее волосы развевались на ветру.
Лесли Силко
Сказитель
Солнце каждый день подымалось все ниже над горизонтом, его движение по небу становилось все медлительней, и наступил день, когда ее охватило страшное волнение, и она принялась звать тюремщика. Она просидела здесь уже много часов, а солнце так и не сдвинулось с середины своего пути. Цвет неба последнее время был недобрым — бледно-голубой, почти белый, даже когда нет облаков. Она сказала себе: когда небо неотличимо ото льда, охватившего реку белым и плотным покровом, — это плохой знак. За рекой тундра тянулась еще дальше к горизонту, но все границы между рекой, холмами и небом терялись в плотном свечении бледного льда.
Она снова пронзительно выкрикнула, на этот раз какие-то английские слова, случайно оказавшиеся на языке, возможно, ругательства, которые она слышала прошлой зимой от буровиков. Тюремщик был эскимос, но не говорил с ней на юпик.[45] Он и с другими заключенными не разговаривал, пока они не обратятся к нему на английском.
Тюремщик вошел в камеру и уставился на нее. До него долго не доходило, что она ему говорит, но наконец он поворотился к высокому окошку камеры. Посмотрел на солнце и вышел. Она слышала удаляющееся цоканье подковок на тяжелых ботинках, и затем шаги стихли у выхода из тюрьмы.