Трудно быть человеком

Он сделал еще одну затяжку и вдруг осознал, что тоже не чувствует никакого эффекта. И запустил сигарету по крутой дуге в траву.

– Если хочешь, – сказал я, – можем поиграть в домино, когда вернемся домой. Я сегодня утром купил набор.

– Нет, спасибо.

– Или можем поехать в Дордонь.

– Что?

– Поплавать.

Гулливер покачал головой.

– Тебе нужно больше таблеток.

– Да. Возможно. Мои ты все съел. – Я попытался лукаво улыбнуться и пошутить на людской манер: – Паразит!

Наступила долгая пауза. Мы смотрели, как Ньютон, обнюхивая дерево, обходит его по кругу.

Собака сделала два полных круга.

Вспыхнул миллион сверхновых. И тут Гулливера прорвало.

– Ты не знаешь, каково этого, – сказал он. – От меня все чего-то ждут, потому что я твой сын. Мои учителя читают твои книги. Они смотрят на меня как на какое-нибудь гнилое яблоко, упавшее с породистой яблони по имени Эндрю Мартин. Я для них мажор, выгнанный из частной школы. Поджигатель, на которого родители махнули рукой. Впрочем, до этого мне уже нет дела. Но даже по выходным тебя нет рядом. Ты вечно куда-то уезжаешь. Или скандалишь с мамой. Капец! Вам надо было давным-давно развестись. У вас нет ничего общего.

Я думал обо всем этом и не знал, что сказать. По дороге за нашими спинами проезжали машины. Их шум почему-то казался очень меланхоличным, как басистое урчание спящего базадианина.

– Как называлась твоя группа?

– «Пропащие», – ответил Гулливер.

Лист оторвался от ветки и спланировал мне на колено. Он был мертвым и коричневым. Я взял его в руку и, что абсолютно нехарактерно, поймал себя на странном сочувствии. Может, потому что я теперь сочувствовал людям, я мог сочувствовать буквально всему. Перебрал ли я Эмили Дикинсон – вот в чем проблема. Эмили Дикинсон делала меня человеком. Но не настолько. Виски сдавило тупой болью, веки чуть отяжелели от усталости, но лист позеленел.

Я быстро стряхнул его с колена, но опоздал.

– Что это было? – спросил Гулливер, провожая взглядом подхваченный ветром лист.

Я попытался сделать вид, что не слышу. Гулливер спросил снова.

– Да ничего особенного, – ответил я.

Гулливер напрочь позабыл о листе, когда увидел двух девочек-подростков и парня своего возраста, шагавших по дороге, которая проходила за парком. При виде нас девочки захихикали в кулак. Я уже разобрался, что человеческий смех делится на два основных вида – на добрый и недобрый. Этот к доброму не относился.

Парнем был тот, которого я видел на странице Гулливера в Фейсбуке. Тео «Катись колбаской» Кларк.

Гулливер съежился.

– Да это же марсиане Мартины! Психи!

Гулливер низко согнулся на скамейке, корчась от стыда.

Я обернулся и оценил физическое строение и динамический потенциал Тео.

– Мой сын уложит тебя на лопатки, – крикнул я. – Раскатает тебе лицо до более привлекательной геометрической формы.

– Черт, папа, – прошипел Гулливер, – что ты делаешь? Это он расквасил мне лицо.

Я посмотрел на Гулливера. Черная дыра. Все насилие направлено внутрь. Пора вытолкнуть немного наружу.

– Давай, – сказал я, – ты же человек. Пора действовать по-человечески.

Насилие

– Нет, – сказал Гулливер.

Но было поздно. Тео переходил дорогу.

– Так ты у нас теперь клоун? – крикнул он, вальяжно вышагивая в нашу сторону.

– Будет офигенно смешно посмотреть, как мой сын надерет тебе задницу, если ты об этом, – отозвался я.

– Ага, мой папа тренер по тхэквондо. Он научил меня драться.

– А у Гулливера папа математик. Поэтому он победит.

– Ну да, сто пудов.

– Ты проиграешь, – сказал я парню и позаботился, чтобы слова опустились на самое дно его души и остались там, точно валуны в мелком пруду.

Тео рассмеялся и с тревожащей легкостью перемахнул через каменную стену, которая огораживала парк. Девочки не отставали. Этот парень, Тео, был не таким высоким, как Гулливер, но крепче сложенным. Шея у него почти отсутствовала, а глаза сидели так близко, что он походил на циклопа. Он расхаживал взад-вперед по траве перед нами и в качестве разминки махал кулаками и выбрасывал в воздух ноги.

Гулливер сделался белым, как молоко.

– Гулливер, – сказал я ему, – ты вчера сорвался с крыши. Этот мальчик не идет ни в какое сравнение с падением с сорокафутовой высоты. В нем ничего нет. Никакой глубины. Ты знаешь, как он будет драться.

– Да, – сказал Гулливер. – Он будет хорошо драться.

– Но на твоей стороне эффект неожиданности. Ты ничего не боишься. Тебе просто нужно понять, что этот Тео символизирует все, что ты когда-либо ненавидел. Он – это я. Он – дрянная погода. Он – примитивная суть Интернета. Он – это несправедливая судьба. Другими словами, я прошу тебя драться так, как ты дерешься во сне. Забудь обо всем. Забудь о стыде и совести и бей его. Ты ведь можешь!

– Нет, – сказал Гулливер, – я не могу.

Я понизил голос, призывая на помощь дары:

– Можешь. Внутри у него такие же биохимические ингредиенты, как у тебя, только при менее впечатляющей нейронной активности. – Я увидел, что Гулливер смутился, поэтому постучал себе по виску и объяснил: – Все дело в колебаниях.