Тропы вечных тем: проза поэта

Лунный свет напомнил ему о детстве. Давно-давно в ясном детстве он видел по ночам лунное сияние и ощущал на себе этот взгляд через крышу. Он стал припоминать детство, его потянуло в сон, и однажды во сне он увидел своего отца. Тот как раз уезжал на вороном коне воевать на Туретчину, где и сложил свою буйную головушку… Батька, батька! Теперь батька намного моложе своего сына, старого слепого казака. В душе старика заплакало детство и выровняло годы, как положено. Старик захотел проведать отца, а потом умереть. От этой упорной мысли он поначалу тронулся умом, а потом сразу ногами. Он решил идти на Туретчину.

Туретчина лежала в большом мире, далеко за плетнём. Чтобы достичь её в малом куту, старик свернул в уме весь длинный путь от начала до конца, как змея свои кольца. Он стал считать, сколько вёрст до Туретчины, потом сосчитал, сколько шагов в одной версте, и когда сложил всё вместе, то вышло много даже для большого мира. Всё равно, на разум это пустяки, а на деле он храбрый казак. В путь! Он срубил высокую цыбастую палку и двинулся вокруг старой хаты. Повёл счёт сперва шагам, а потом верстам. Сперва малый круг обочь хаты, а потом круги всё шире, шире, вплоть до плетня, от плетня круги опять сужались вплоть до хаты, и опять расширялись, и опять сужались. И стала раскручиваться по этим кругам тайная и стихийная человеческая сила. А в сердце всех кругов стояла главная слепая точка, хата-тьма внутри. Каждую версту он отмечал ножевой зарубкой на двери хаты. И побежали зарубки по двери сверху вниз, сверху вниз. В глазах рябит, когда б глаза видеть могли. На ощупь, под рукой, тоже рябит.

Долго дивилась Хавронья такому хождению с зарубками. Особливо её пугали зарубки. Она насчитала их больше сотни и сбилась со счёта, в слабом уме зарябило. Ясно, как белый день, рехнулся старый хрен. Всё ходит и ходит. Устанет, сядет на землю, и слышно на весь хутор, как дышит, а то растянется на кожухе, рваную шапку под голову, и спит. Прокинется и опять ходит вокруг старой хаты.

Хавронья послала тайную весточку на Москву, мол, Петрович того… Явился сын, увидел выбитый кругами толоконный двор, только кой-где по углам трава зеленеет. К явору приставлена лестница, а на ближнем сухом суку зарубки. Сын оглядел дверь, с обеих сторон она в зарубках, точно в тайных письменах. Зашёл в хату и посветил долгими спичками, разглядывал стол, лавки, скамейки. Все деревянные части хаты зазубрены зарубками. Вышел сын во двор и стал хватать отца за рукав. Отец как раз остановился и сел на передых:

— Кто меня хватал за рукав?

— Я хватал, батька. Я, твой сын Пётр!

— Здорово, сынку… А что Москва? Ладит с турком?

— Да что Москва и турки! Ты скажи, зачем ты всё ходишь и ходишь и что значат эти зарубки?

— Иду в Туретчину. А зарубками считаю, сколько прошёл пути.

— И долго ещё идти тебе?

— Долго… А теперь геть за плетень на грядущий день. Если надобно будет, то кликну.

Сын пытался сказать что-нибудь разумное. А что тут скажешь! Он только спросил:

— А как тебя Хавронья кормит? Я видел в чугунке какую-то скверность.

— Плохо кормит. Меня еле ноги носят, боюсь упаду.

Старик поднялся, махнул на сына рукой и двинулся вокруг старой хаты. Чоботы он давно разбил и ходил босой. Что оставалось сыну? Он пошёл за плетень. А за плетнём стояла Хавронья и прокинула словцо:

— Я всё, всё слышала.

— Тётушка, скажи, тебе в стыд морить старика? Я присылаю хорошие деньги на него. Куда ты их деваешь? Хавронья даже всплакнула:

— Я прибираю за ним, как за малым дитём. Легко ли? А денежки я складываю про чёрный день в кубышку.

— У отца все дни один чёрный день.

— Наш чёрный день про наши похороны. Ты высылай побольше денежек.

— Ладно, ладно. Стану высылать побольше. Вот деньги. Купи ему новые чоботы. Когда он перестанет ходить, дай знак на Москву.

Постояли, поглядели через плетень на ходячего старика и на том расстались.

А по Кубани и Дону прошёл слух о большом пути на Туретчину вокруг старой хаты. Люди приходили пешком, приезжали верхом смотреть на большое хождение казака. Гром гремит, дождик льёт, град сечёт, солнце палит, ветер веет в косматой бороде, и гудит в ней шальной царский шмель. А старик всё ходит. Люди крепко дивились на такую великую странность и гадали: дойдёт или свалится? Иногородние весело помигивали, казаки хмуро помалкивали. Господь всё видел и пожалел старого слепого странника, послал ему ангела с голосом. Только толкнулся Петрович в дальний угол двора, как слышит голос из-под земли:

— Остановись, сынку. Я здесь!

Остолбенел старый казак, даже дыхание пресеклось. Он узнал! Он узнал голос родного отца!.. Вновь полыхнуло перед ним красным разрывом, и открылись его мёртвые очи, и полились из тех очей чистые слёзы, омочили лицо, бороду, кожух и попадали на землю. И спросил старый казак на полголоса:

— Батька, скажи, холодно или жарко лежать тебе на Туретчине в чужой горючей земле?

— Холодно, сынку, холодно.

— Ну так изволь, батька, я тебя согрею старой казачьей песней. Один только ты её знаешь.