Тропы Алтая

— Не шибко старый еще… Глаза глядят, ухо слышит. Сам коня седлаю, верхом сажусь — пенек не надо. Верхом еду, гляжу, людей слушаю, как не знать? Все знаю…

— Куда же едешь?

— Горный еду.

— Горно-Алтайск?

— Туда… Сына глядеть надо.

— Маленький сын?

— Зачем маленький! Сопсем большой начальник! Радио говорит — все слушают. Район поедет — все знают, все здороваются. Однако отец — все равно надо глядеть. Думаешь, нет?

— Надо… Обязательно.

Старик запахнул на себе пеструю потрепанную шубу и прислонился спиной к обгорелому пню, держа обеими руками трубку. Вздохнул.

— Конь ногу портил. Шибко ехать — после из коня мясо делать, ферму сдавать, черных лисиц кормить. Жалко — умный конь, хороший конь, который год вместе ездим сына глядеть. Здесь такой конь не найдешь, нет. Такой конь Чулышман живет, давно там живет. От Сартакпая остался.

— Сартакпай кто?

— Человек. Силы было много. Шибко много!

— Герой?

— Зачем герой? Как надо все делал, сильный. Правый рука видел? — Старик поднял руку. — А?

— Вижу.

— Палец видел? — сжал руку в кулак и, внимательно рассматривая ее, как бы ожидая чего-то необыкновенного, медленно разогнул указательный палец. — Тоже видел?

— Тоже.

— Сартакпай палец вот так — борозда делал! — Старик провел пальцем по золе и не остывшим еще углям. — Борозда делал — Чулышман-река побежал…

— Обожжешься, дед.

— Сартакпай левой рукой все равно правильно делал: вот как Башкаус-река побежал! — еще провел в золе борозду. — Вот!

— Сказка…

— Правильно делал, какой такой сказка? Сартакпай сына ждал — тоже сильный был… Ушел Катунь-реку делать. Три дня сына ждал. Три дня палец к земле прижимал. Когда поднял палец, там озеро уже. После русские пришли. «Телецкое» дали имя! По-нашему — Золотое озеро, Алтынь-Коль. Все правильно! Вот! Гляди! — показал на золу около костра — там были знакомые очертания, географической карты Алтая: Чулышман, Башкаус, Телецкое озеро, Бия. — По-другому знаешь, сказывай, слушать буду!

— Дождался сына? Сартакпай дождался?

— Как можно — не дождался! Они после Бию-реку, Катунь-реку вместе брали, один Обь делали. Далеко Обь-река — ей дорогу тоже делали… В море. Знал, как правильно делать Сартакпай. Сына учил Сартакпай. Ты знаешь?

— О чем?

— Как правильно делать?

— Не знаю.

— Почто?

— Силы нету…

— Правильно делай — сила будет. Ночью девка лес бежит, как увидит? Услышит как? Дорога куда? Нет дороги! Сопсем худо! Откуда сила?!

— Что же делать, если одна?

— Зачем одна? Ночью? Неправильно. Днем людей гляди, кто учить будет правильно делать? Кто девку бабой себе возьмет?

— Никто!

— Зачем говоришь? Из бестолковый девка очень хороший баба может получиться!

Рита могла только слушать, сказать же, объяснить что-то старику ничего не могла: ни своего удивления — старик этот знал о смерти Онежки и угадал, что Рита убегает от своей вины; ни благодарности — он не упрекал ее; ни своей признательности за его доброту не могла высказать — он верил, будто она и сейчас еще снова может вернуться в лагерь…

«Ночью девке дорога куда? Нет дороги».

А она глядела в старческие черты, и все сильнее и сильнее охватывало ее чувство, будто где-то ей уже приходилось видеть этого старика, слышать его…. Давно-давно. Так давно, что не вспомнишь, когда это было.

Могла вспомнить только: всякий раз, когда люди говорили что-то необходимое для нее, появлялось это же ощущение — словно они напоминали ей о чем-то известном, но забытом.

Вот как все повторяется: ведь было же, что Рита шла по лесу с Андреем, страшно боялась его и только тогда поборола свой страх, когда вспомнила о Левушке — какой он хороший, какой милый.

У такого же костра вспоминала о нем, и ветви тогда над головой такие же были — черные, мохнатые…

Сломала о колено сухую ветку и обе половинки бросила в огонь. Из темноты к ней приблизились невидимые прежде деревья. Тогда они тоже к ней приближались…

Всего девять дней прошло с тех пор. Только девять. Она еще раз сосчитала и повторила: «Девять, девять». И обрадовалась: значит, не так уж давно? Значит, не так трудно к недавнему вернуться?!

Зато далеким прошлым показалось все, что в действительности было гораздо ближе, всего лишь несколько дней назад: все, что случилось с Онежкой; все, что случилось в избушке пасечника; все, чем смутил ее Андрей и чем она его смутила. Ничего этого будто и не было: Рита как сидела у костра, думала о Левушке, называла его милым, так и сидит с тех пор, только вот старик еще появился рядом с нею, да еще она поняла снова, что Левушка не только милый, но и милостивый. Рита повторила несколько раз: «Милостивый… Милый, милостивый Левушка…» Она вся была объята ощущением трогательной Левушкиной милости.

К милому и милостивому она вернется такая, какая есть, и заплачет у него на руках. Она это сделает. Пусть Левушка помирит ее со всеми, попросит за нее прощения у всех, объяснит ее всем-всем людям — она же всегда, всю жизнь будет чувствовать его сильнее, чем себя, будет такой, какая ему нужна, всегда будет не своим, а его счастьем!

Вернуться ко всем или вернуться к одному Левушке — это показалось ей теперь чем-то неразличимым, совершенно одним и тем же.