Тропы Алтая

А может быть, он различия, несмотря ни на что, находил. По каким-то словам Лопарева, по его обрывистым замечаниям Онежка догадывалась, что он ищет не зря: у него получалось, будто бы одна форма лиственницы сибирской обладает более толстой корой и поднимается выше в горы, чем другая, что одна плодоносит больше, а другая — меньше.

Онежка посмотрела на Лопарева. А вдруг он поделится с нею своими догадками?

Движения у него были резкие, в горсть он быстро набирал десяток шишек и в тот самый момент, когда обрывал их, уже вел им счет. Если были заняты обе руки, а ему нужно было подвинуть или перевернуть ветку, он помогал себе локтями, ногой, даже подбородком, один раз прижал ветвь к груди, покуда обрывал с нес шишки.

Онежка смотрела долго-долго, потом сказала:

— Михаил Михайлович, давайте я вам помогу…

Лопарев понял, что она увидела, как он ведет счет отдельно красным и отдельно зеленым шишкам.

— Не надо! Обойдусь.

Дождь начал накрапывать. Сквозь этот дождь, еще нечастый, неторопливый, Онежка стала разглядывать необыкновенный камень. Тот самый, о котором шел нынче спор между Рязанцевым и Вершининым-старшим. Спор о поэзии.

Глава девятая

Работали в лесу, было очень жарко, а Лопарев все не давал никому отдыха. Только за полдень объявил «перекур».

Рита бросила на влажный мох плащ, легла, ноги согнула в коленях, а голову положила на ладони и стала смотреть вверх.

Доктор медицины Реутский сидел напротив, глядел на нее, а потом не нашел ничего лучшего, как подтолкнуть локтем Вершинина-младшего:

— Смотрите, Андрюша, наша Риточка, наша Биологиня — прямо-таки сфинкс!

Вершинин-младший прищурился:

— Кто-кто?

— Сфинкс… Вы что же, не знаете сфинксов?

— Мне послышалось, вы сказали «свинкс».

— Ах, право, какой вы! — растерянно зашептал Доктор.

А Вершинин-младший перевернулся на спину, зевнул, потянулся всем телом и сказал:

— Как это вы могли подумать, Доктор, что я вас, зоолога, не пойму?! Свинкс — это же узконосая обезьяна из рода павианов! Коричневого цвета. Еще она на зывается пино-пино! Правильно я говорю? Пино-пино?

Рита сделала вид, будто не слышала разговора, но простить Андрею не могла. Решила отомстить и сравнила его с африканским дикобразом, но забыла название по-латыни и запуталась.

— Если, детка, не знаешь, как назвать, — сказал Андрей, — назови так, как это называется…

И спорить, просто разговаривать с ним после этого было совершенно бесполезно. Тем более — показать, что ты сердишься, волнуешься. Он тотчас заметит и нагло скажет:

— Можно подумать — ты в очереди к невропатологу…

В тот же день, когда вернулись в лагерь и Андрей стал подсушивать растения у костра, Рита подошла к нему, подняла несколько листов гербария над огнем:

— Хочешь, сожгу?

Андрей как сидел на земле, ноги крест-накрест, посмотрел одним глазом из-под рваной шляпы, так и не пошевельнулся.

— Ну, Челкаш?

Он молча встал, отвел ее руки от огня и сжал так сильно, что листы выпали на землю.

— За баловство не то еще будет!

Онежка в это время тоже была у костра, вытаращила глаза.

— Ты что, Андрюша? Пошутить нельзя? Больно, Риточка?

— Не больно. Нисколько! Вот он каков, твой Чел-каш, — полюбуйся!

Ей, кажется, немного страшно стало — Рите, она Андрея испугалась.

Этот испуг и какое-то любопытство не оставляли ее и позже, так что самые скучные, ничуть не интересные события лагерной жизни иногда вдруг начинали привлекать ее внимание. И так бывало…

Вершинин-старший время от времени проводил пятиминутки, осуществляя единоначалие, и указывал, кому, что и как нужно делать. Младший молча ухмылялся: ему было десять раз все равно, что толкует отец.

Вершинин-старший вдруг требовал коллегиального решения всех вопросов, ставил па обсуждение предстоящие маршруты, а тех, кто молчал, называл саботажниками. Но Андрея никогда в споры не вовлекал. Если же Андрей подавал голос, так всегда одинаково:

— А не все ли равно?

Тут Вершинин-старший вскакивал, бинокль, полевая сумка, записная книжка со штампом института, перочинный и финский ножи, простой и цветной карандаши — все начинало на нем болтаться, подскакивать и подпрыгивать на ремнях и шнурках, а он еще срывал с головы шляпу.

— Как это понять, Андрей Константинович? Как это «не все ли равно»?

Другое дело, если вдруг затевал спор Лопарев, мрачно произносил:

— Планируем все… На пользу науки, на пользу отчета.

Наступала тишина, потом следовала речь Вершинина-старшего:

— Критикуем? Да? Легко и просто — нашуметь. А что предлагаем? Позитивно? Завтра к обеду совершить великое научное открытие? Не возражаю! Согласен! Санкционирую! Излагайте свой план! Слушаю вас, дорогой Михаил Михайлович!

Но слушать — никого не слушал, а продолжал и дальше говорить.