Тропы Алтая

— Еще бы, — охотно соглашался Сеня. — Еще бы! На Востоке женщины потому и красивы, что в гаремах им приходится бороться за право быть первой! Кстати, представь меня мусульманином, и все вопросы ко мне потеряют смысл. Все будет объяснено с исчерпывающей полнотой. Дело — в условностях нашего воспитания. Только. Больше ни в чем.

— Конечно, не может быть образца. Ни по твоему подобию, ни по моему. Ни по чьему. Но беречь чувства и взгляды любимого человека можно и самому, без образца! Не так ли?

— Да… — вздохнул Сеня. — Что за дура в тебя влюбится, если ты начнешь с рассказа о том, как ты любишь свою Зою?

— Ты с этого не начинаешь?

— Я этим кончаю… — Сеня подумал еще и сказал: — Друг мой, жаль, что я не смогу лет через десять откровенно поговорить с твоей Зоенькой по поводу ее благоверного. Жаль, жаль! — Потом Сеня рассердился: — И не суди меня! Не замахивайся на мораль большинства, которое я, к счастью, представляю. Если бы все были такими пресными, как ты, человечество не знало бы ни вдохновения, ни страстей. Уволь от такой судьбы!..

Странно — не Сеня испытывал перед Рязанцевым какую-то неловкость и смущение, а Рязанцев перед Сеней. Что-то было в их разговоре и неясным и тревожным, и опять-таки, кажется, не для Сени, а для Рязанцева.

Когда же Рязанцев уходил, Полина тихо говорила ему в прихожей:

— Не верь, Ника, Сеньке! Хвастается, а больше ничего. Больной! Ему это приятно, поднимает настроение. Пусть его…

Рязанцев согласился:

— Конечно, конечно! — И уходил растерянный.

После спрашивал себя: что же это за отношения такие между Свиридовыми? В конце концов он пришел к определенному заключению, очень грустному, но все-таки определенному. И тут же сказал себе: «Впрочем, теперь уже все равно…»

И в самом деле, вскоре наступили хлопоты и заботы, связанные с уходом человека из этого мира, а когда и они закончились, Рязанцев с удивлением, с упреком самому себе, вдруг обнаружил, что он все еще спорит с Сеней.

Не было Сени — он обязательно должен был выяснить свои недоумения у Полины.

Он пришел к ней, сам опасаясь своего прихода, но Полина, успокоившаяся, задумчивая, вдруг начала разговор, который едва ли решился бы начать он.

— Я всегда знала, что мое счастье не может быть долгим, — сказала она. — Но все равно — даже если бы оно было только мгновенным, и тогда я ни в чем не упрекнула бы Сеню. Я и сейчас горжусь тем, что завоевала любовь такого человека, как Сеня. Он многому меня научил.

Рязанцев был поражен: оказывается, не Сеня завоевывал Полину, а она его!

— Чему же Сеня тебя научил? Все-таки?

— Чувствам. Чувствам, Ника…

Они встречались довольно часто, но только изредка Полина казалась ему определенной — то навсегда чем-то осчастливленной, то навсегда несчастной. Обычно же он не мог ее истолковать — ни взгляда ее глаз, ни приглушенного голоса, ни быстрых движений. А неистолкованная, она все время его тревожила.

И Рязанцев то и дело возвращался к ней мыслями, отрываясь от рукописей, в которых он уточнял величину притока солнечной энергии к разным широтам земного шара, величину испарения и осадков, градиенты этих величин, и затем выводил и градиент континентальности. Градиент континентальности должен был явиться новым словом в географии и климатологии, но определялся он медленно, зато возникали вопросы, которые Рязанцев никак не мог решить без участия Полины.

Однажды, когда он навестил Полину, возник разговор о молодежи.

И тут оказалось весьма кстати коснуться мысли, которую в свое время он не успел доказать Сене.

Как будто продолжая тот давний спор, Рязанцев стал горячо утверждать, что моральные нормы создает не то меньшинство, которое о них говорит и пишет, а то большинство, для которых этих норм как будто и вовсе не существует. Эти люди живут так, как им удобнее, удобнее же им быть честными, чем бесчестными; быть верными мужьями и женами, чем неверными; быть хорошими родителями и детьми, чем плохими. Мораль для них — не самоотречение, не жертва, не наказ сверху, скорее всего она для них — своеобразный эгоизм. Они живут так ради собственного душевного спокойствия и спокойствия своих ближних, ради уверенности в себе. Они не хотят недостойных забот и тревог. Потребительский подход к жизни: взять от жизни больше, но чтобы больше брать — нужно иметь больше сил и энергии, а чтобы были и сила и энергия, человек должен в себя верить, то есть прожить без упреков к самому себе, без раскаяний, без тайн, которые надо хранить от других, без опасений сказать о себе что-то, чего никому не надо говорить. Мораль для них, как четыре действия арифметики, была постигнута однажды и не требовала повторений.

Полина слушала его внимательно, перелистывала журнал, потом отложила журнал в сторону. Когда же он кончил, кивнула:

— Вот и все… Все очень просто.

— Что это значит? — спросил ее Рязанцев.

— Милый Ника! Как же тебе, оказывается, немного надо, чтобы стать поистине несчастным!

Очень удивившись, Рязанцев спросил снова:

— При чем тут я? Разве обо мне речь?

— Как немного — один раз не поверить самому себе, перед самим собой не оправдаться…