Тропинка в зимнем городе

— Побудь здесь, Ванюша, а я протоплю печку в избушке, чтобы спать нам не в сырости.

Сюдай побежал за дедом.

Куховарит внук, огонь поправляет, чтобы жар, сплотясь, бил прямо в днище. Вскоре в котелке забулькало, поднялась сероватая пена, повалил дразнящий, вкусный дух. Ваня сноровисто очистил несколько молодых тугих картофелин, накрошил в суп, бросил и лаврового листа — зачерпнул ложкой, попробовал, достаточно ли соли, потом убрал котелок с пышущего жара. Тут и чайник затарахтел железной крышкой, вскипел. Ваня заварил, не поскупись, щепотью.

Ай-да внук! Всего четырнадцать годочков, а хорошо ли, плохо ли — уже из ружья стрелять умеет, варить-стряпать мастер, грибы, притаившиеся под рыжей хвоей да прошлогодней листвой, отыщет и сам отличит груздь от боровика, а на рыбалке подъязка с уклейкой не спутает…

Дожидаясь деда, Ваня опять приблизился к жернову, взобрался на него, пробуя, топнул ногой: силен! Раздобыли же тяжесть эдакую, дыру продолбили, и вон в какую даль приволокли…

А солнце уже скрылось за деревьями и пылало в чаще леса, будто жаркий костер. Журчала поблизости падающая вода.

Значит, когда-то воды Черемны-реки ворочали здесь тяжеленные жернова, луща, смалывая зерно в муку, чтобы потом из этой муки люди пекли мягкие шаньги и пышные караваи.

Теперь же ничего тут не осталось: ни мельницы, ни амбаров, ни людей. Лишь река хлещет через старую запруду, бормотливо сказывая Ване о том, что было да быльем поросло.

Этот жернов он и выбрал в качестве стола. Расстелил газету, достал хлеб, кружки-ложки. Сопя от натуги, перекатил комель старого бревна, чтобы сесть на него. К возвращению деда все было готово: Ваня принес с огня котелок с супом, настриг в горячую похлебку зеленого лука, поперчил.

Дед с внуком сели за трапезу.

Мальчик отхлебнул дымящегося супа и даже застонал от удовольствия. Дед тоже крякнул, нахваливая.

Пожалуй, суп был слишком горяч: дома бы мать и не позволила есть такой, но здесь разве можно утерпеть, тем более с целодневной усталости? Тем более — своей стряпни? Ведь это не варево из синюшной курицы, купленной в лавке!..

Котелок был велик, и Ваня сперва подумал, что для такого обильного ужина в животе и места не хватит. Однако мясо рябчика было таким белым и душистым, так аппетитно хрумтели на зубах сочные хрящики, что мальчик и не заметил, как следом за юшкой ушло и все остальное.

— Дед, а ведь у царя губа не дура была! — сыто сказал Ваня, подавая Сюдаю косточку.

— Да-а… — протянул неопределенно дед. Он тоже управился с едой и теперь сидел, притихнув, в предвкушении цигарки перед чаепитием. — До еды вкусной да питья сладкого, Ванюша, люди-то, вишь ли, всегда жадны сверх меры. Иные ради этого готовы даже загрызть себе подобных…

Мальчик понял, что у деда опять дрогнула частица сердца — либо заветная, либо больная, — как и прежде, когда он донимал его расспросами.

— Ты давеча, дедуня, обмолвился, что вместе с хлебом тут и жизни человеческие перемололись…

Старик вытащил из кармана залоснившийся кисет, неторопливо растянул его зев, а из кармашка извлек сложенную гармошкой пачечку бумаги, оторвал листок, деликатно загнул край, насыпал щепоть табаку — все степенно, несуетливо, — послюнявив, свернул цигарку. Так же не спеша достал спичку, точно нацелясь, чиркнул о коробок, зажег. На мгновение лицо старика потерялось в бело-синем дыму, а вокруг разнесся махорочный едкий дух.

И лишь потом заговорил Солдат Иван:

— Видишь ли, владельцы прежние этой мельницы тоже вкусно ели-пили. Хапали ради того без зазрения совести. — Дед затянулся поглубже табачным дымом. — Бисин, Огненный Глаз — его это мельница и всей ихней семейки. Много еще чего у них было…

— А-а, — сообразил Ваня. — И самая большая изба в селе — ну, где нынче больница, — тоже ведь им принадлежала?

— Им, конечно, мироедам. А тут тоже добротная изба стояла, вроде бы заимка. Нынче лишь часть дома сохранилась — та, где батраки ютились. Погоди, вот посидим и поднимемся туда на ночевку. А вон в той стороне большие хлева были, полные скота — и коров, и овец. А рядом кожевня…

— Что за кожевня? — не понял мальчик.

— Там кожу-сыромять выделывали.

— Что — сами?

— Почему сами — работники. Но дело ихнее было… Мяли ту кожу большими деревянными мялами, опять же с помощью водяной плотины — Черемна-река и здесь подсобляла. Коров до тридцати держали, а овец — до двухсот голов. И еще на стороне прикупали. Мясо возили на ярмарку, а шкуры тут выделывали. После даже обувку стали тачать…

— И все это ихним было, дедушка?

— Все было ихним… И луга вдоль Черемны-реки тоже. Какие тут травы стояли! Только нынче все эти пажити изрядно запущены…

— Так, значит, Огненноглазые заправскими помещиками были!

— Ну, может, и не помещики, но хозяева крепкие. Ежели б не революция, то кто знает, как бы они еще разжились. Семейство большое. И в нем каждый по-своему и башковит, и смекалист, и никакого дела не чурался. Что есть — то есть, и того у них не отнимешь, не упрекнешь даже… А от бедняцкой голытьбы они отбоя не знали — многие шли к ним за куском хлеба, горбом заработать… Потом революция тому конец положила.