Тронуло

Длинной, чёрной точкой на воде мелькнула лодка - как большая рыба - и пропала из глаз, нырнув в тень берега. Песня на горе звучала всё громче пели в два голоса, и можно было безошибочно сказать, что пели в одной из изб, освещённой ярче, чем другие, - свет был во всех трёх окнах её и четырёхугольным пятном смотрел на реку из отворённой двери.

- Кабак... - сказал знакомый старика, на этот раз указывая пальцем на гору.

Но старик и тут не ответил ему.

Тогда его спутник повернул голову и, наклоняясь, взглянул ему в лицо... Старик вздохнул и отвернулся.

- А здорово же они, видно, тебя доняли!.. - полувопросительно заметил высокий.

Старик дрогнул и, как-то подпрыгнув на лавке, вдруг быстро сухим, трескучим шёпотом заговорил:

- Понимашь, - этот, оленинский-то барин, какую штуку загнул? Язва, пёс. От Казани он всё утрафлял, как бы это меня кольнуть... То так, то этак подцепляется... Я молчу. Пёс с тобой, анафемой, думаю себе - валяй! Как ты меня не трогай - не тронешь! Потому хоть ты и барин - да в кармане-то у тебя грош, а я, хоша и вторая гильдия, но могу тебя со всей твоей требухой купить. Молчу. А он всё измывается. Видно, не забыл ещё, как я его сестру обставил... Из помещиц-то в город в емназию смотрительшей попала...

- Как же он тебя тронул? - полюбопытствовал собеседник старика.

- А вот... Спросил я себе прибор и хочу, это, чай пить. Вынул из мешочка чай, сахар, сухарик был у меня сдобный, - в Саратове купил, апельсина кусочек. Вот, это, я налил чаю на блюдце, помакиваю сухарик и грызу себе тихо, смирно. Только он шасть в каюту, садится супротив меня и со смешком этак смотрит. Ангорном этот, длинный, с ним едет. Пассажиры привыкли уж, видят - будет потеха, поднимают башки, смотрят. Пассажиры всё прощелыга народ, студентишки и разные этакие баре, из голодающих... Которые с куска на кусок живут... У всех, это, на брюхе-то шёлк, а в брюхе-то щёлк... Ну, пью я... Пью и думаю: "Поехал во втором классе - зачем поехал? Какая мне может в нём быть компания! Ни одного православного - всё шантрапа народ..."

- Ну, ну, - поторопил старика его слушатель.

Старик сделал паузу, вздохнул, плюнул, аккуратно растёр ногой плевок, почесал спину о синку дивана, ещё раз вздохнул и начал, уже спокойный и ровный:

- Ну, вот он, оленинский-то барин, подпёрся, это, локтями на стол, оглядел публику и начинат: "Смотрите, говорит, господа, на его степенство Ивана Петровича Зверева и учитесь грошу цену знать. Вот, говорит, вам русский человек во всей его красоте, и такой, говорит, человек, который, значит, на смену нам, дворянам, пришёл. Владает, говорит, он сотнями тысяч денег, пароходы у него и баржи, мельницы и земли... дерёт, говорит, он с живого человека шкуру... и всё такое... и до сей, говорит, он поры, честные господа, порядочно жрать не выучился. Извольте, говорит, посмотреть, как он на свои сотни тысяч питается. По питанию его - голубь он, воробушек, малая птица, а аппетит у него - всё ж таки волчий... Как, говорит, это понимать? На что, говорит, он живых людей до нищенской сумы объедает, ежели он сам так мало и так скверно ест?"

Голос старика всё понижался и опустился до шёпота.

- Потом ко мне он... "Иван Петров! Пожалей, говорит, себя и Россию, закажи себе котлету за два двугривенных... А то ты, говорит, с голоду подохнешь, этак-то питаючись! А ведь тебе нужно беречь себя, потому ты, говорит, купец - первейшее по нынешним временам лицо в жизни... Поучись же ты, как порядочному человеку есть надо!" И пошёл, и пошёл. Хохот! Ржут все - как лошади. Меня аж лихоманка бьёт... Покрыл я, это, стакан на блюдечко и говорю: "Проесть деньги, барин, не трудно, мол, а ты вот накопи их, попробуй..." А он мне: "А для чего их копить?" - "Именье, мол, может оправдать, а то банк-то скушает его у тебя..." Воззрился, это, он на меня за такие мои слова зверем, а я картуз надел да и был таков... Вот и теперь всё грохочут - рассказывает он им про меня. Как да что... Охальник...

Старик сделал паузу и нервно погладил свои бока руками.

- Да, - сказал, улыбаясь, его собеседник, - насчёт еды они точно - что мастера... Умеют это...

- Нет, погоди! - воскликнул старик, - а рази мы им в этом уступаем? Да ежели я захочу...

- У нас пища тяжёлая, - перебил его собеседник.

- Тяжёлая? Кто мне может помешать на мой капитал есть, ежели я захочу её, лёгкую пищу? Вот пойду в буфет и скажу - давай мне всего на четвертной билет! Весь стол уставлю пищей... и не есть я её буду, а влезу на стол и буду по ней ногами ходить! Всё испорчу - посуду, салфетки, и за всё чистыми деньгами заплачу! Как он, острожник, может говорить, что я, православный человек, не умею есть? Врёт! Я, при моём капитале, всё умею! Я всего могу. Я шестьдесят три года хребет гну, работаю, благодарение богу, - сыт тем, что ем, и он не может меня за это попрекать. Есть я, вишь ты. Не умею! Эх ты...

- А ты не так сделал - надо было ему по другому нос-то утереть, посоветовал старику его слушатель. - Надо было сейчас заказать самое дорогое...

- Поди! - махнул рукой тот. - Тоже сказал! На смех ему, что ли, я дался?