Тронка

Виталик только вздохнул. Еще бы не вспомнить те ключи-источники на берегу Днепра, где было когда-то село Ключевое и где еще и по сей день сотни родников бьют с открытого берега, из-под корней верб да платанов… Уже нет Ключевого, на том месте стоит город Новая Каховка, а ключи остались, живут, бьют всюду: где с берега, где из-под корня, а где и просто — только разгреби землю руками, там уже и шевелится песок, набегает водичка! Холодная, взбаламученная она, но муть быстро оседает, и уже ты пьешь воду, такую свежую, прозрачную и чистую, что недаром о ней говорят: «Как слеза». Высятся там платаны могучие, кора на них как атлас, а из-под корней тоже пробиваются роднички, а одна струйка вытекает прямо из дупла старой вербы у самой земли и весело журчит по камешкам в Днепр… Из него, из этого ручейка, они и пили вместе с молодыми кубинцами, студентами Каховского техникума механизации сельского хозяйства. Почти ровесники Виталика, они жили и учились в Каховке. Правда, сначала непривычны были к нашему климату, всё мерзли, а потом привыкли, только в Днепре мало кто из них купался: Днепр для них был и летом холодный. В тот день они пришли проститься с Днепром перед возвращением на родину. Тоня первой заговорила с ними:

— Нравится Украина?

— О! — раздалось в ответ восторженное восклицание.

Они уже уехали домой, повезли на далекую Кубу приобретенные знания и память о Днепре, о вековых платанах каховских, из-под которых там и сейчас всюду бьют, журчат ключи и стекают, прозрачные, в Днепр…

Будто было это все на другой планете: и выпускной вечер с вручением аттестатов, и крымское путешествие, и цветущая мальвами дорога на Каховку. Был тот мир широкий, раздольный, полный надежд, полный жизни, а теперь вот брошены они на угрюмый остров обреченности, будто к галере прикованы, железной, неподвижной. А ведь все могло быть иначе, могло их и не занести сюда, да и самое это судно-лом давно могло быть распилено на куски где-то в крымской бухте под Севастополем. Видели же они там во время экскурсии огромный крейсер, который газорезчики раскраивали на отдельные глыбы, на большие, а потом на меньшие, на такие, чтобы их можно было бросить в мартен. Словно кусок мыла, так легко на их глазах резали эту броню корабельную. Мощные краны подхватывали многотонный, только что раскромсанный лом, перебрасывали на берег, — там была его уже целая заваль, — а газорезчики в защитных очках висели по бортам да делали свое; струи света от них так и брызгали, и борта перекраивались, и ватерлиния горела под струями пылающего кислорода!

— Ляг, Витальчик, поспи, — с лаской в голосе молвила Тоня своему неудачнику-мореходцу. — Может, хоть во сне что-нибудь надумаешь.

Нежное, ласковое чувство пробудилось к нему, какое, видимо, бывает у матери к ребенку, — такой он маленький сейчас и беззащитный, в одной майке. Свернулся клубочком, съежился, склонился ей на руки, и нежность к нему растет, и эта нежность согревает ее. Если б только было возможно убаюкать его, а когда проснется, уже ночи нет, и железа этого нет, и вместо моря уже степь вокруг, исполненная красоты и вольготности… Будут искать их, это наверняка, на весь совхоз поднимут тревогу, но искать будут где угодно, только не здесь. А может, кто и догадается? Ох, скучает по ней герлыга отца, уж он ей задаст, когда отыщет! Тато, видно, сейчас еще с овцами в степи, где-то ведет отару, пасет, может, даже и посматривает в эту сторону на окутанное звездной тьмою море, но и не догадывается, куда занесло его озорницу, юлу, вертихвостку. Закричать, завопить хотелось Тоне сейчас, чтобы он услышал. Теплой волной обдало Тоню при воспоминании об отце, о его запальчивой и гордой натуре. Каким веселым и бесстрашным становится он, когда выпьет рюмку, как всех критикует — не перечь тогда ему, все выскажет после долгого чабанского молчания! А в душе есть что-то поэтическое. Вспоминаются ей и песни его, и посаженные наперекор всему тополя, и эта его странная привычка надевать летную фуражку Петруся и красоваться в ней всю ночь у отары. «Тело ссыхается, а дух бунтует» — так сказала однажды о нем Демидиха, и таков он и есть, ее тато. Неужели она больше с ним не увидится, ни с мамой, ни со всей родней? Неужели не быть ей больше у костра в пионерлагере, где оставила столько друзей, веселья и развлечений? Через море брела, спешила, промокшая прибежала в сад на свидание и, выходит, спешила на свою беду… Представляет, как Лукия Назаровна, эта строгая и справедливая женщина, примчится к ним в кошару, набросится на отца: «Где дочь? Это она, сумасбродка, моего сына погубила!» А он тоже раскричится в ответ, ведь он не из тех, что терпят, когда посягают на его или дочери честь.