Трон Люцифера

Это несколько облегчает исследовательскую задачу. В эзотерическом плане алхимия начинается с вещей нам уже известных — трактатов Гермеса, с гностической символики Александрии. Она выступает как часть астрологии, как разновидность «астромине-ралогии», «астроботаники» и самостоятельный раздел магии. Поэтому столь многое покажется нам знакомым в алхимической практике. В том числе и привычка самих адептов укрываться за громкими псевдонимами, наивная и чем-то родственная мании величия одновременно. Первым здесь следует назвать Демокрита, точнее, лже-Демокрита, чей манускрипт «Физика и мистика» положил начало длинному списку зашифрованных, изобилующих яркими метафорами текстов, толкующих об искусстве магических трансмутаций. За ним последовали столь же темные и не поддающиеся разгадке сочинения лже- Платона и лже- Пифагора, где за разноцветным коловращением драконов и львов мерещится театрализованная хрис-тианско-языческая мистерия, где приносит себя в жертву умирающее и воскресающее затем божество. Соблазняя тайной вечного круговорота, библейский змей ласкает раздвоенным жалом горький плод познания, а гностический ящер, заглотав собственный хвост, открывает пути в первобытную бездну. Этот сошедший с магических фресок змей «Книги мертвых» Египта станет излюбленным символом первых алхимиков. Вскоре к нему прибавятся танцующая в огне саламандра и отверстое в мир подсурмленное око.

Несколько видоизмененный египетский иероглиф, изображающий глаз человека, обретает новое существование и среди кабалистических знаков. На личной печати немецкого ученого Георга Агрйколы он выгравирован. вместе с магическим именем Аранта. Другое заклинание, поминающее древнейшего сирийского бога Абраксакса, вырезано на гностической гемме, прославляющей владыку Вселенной. Атрибут верховной власти — сноп молний — одинаков у олимпийцев, шумеро-вавилонских, древнеиндийских богов. Одинакова и трактовка змея, причастного к сотворению мира и вовлечению в божественный хоровод стихий, над которыми разделяют с Исидой главенство Соломон и Гермес Трисмегист. Такая алхимическая троица изображена Бернардино ди Бетто (XV в.) в ватиканских апартаментах Борджи, в келье святых. Сочетав библейского медного «змия» с рептилиями кадуцея, алхимические таинства включили в свою причудливую эмблематику запаянного в реторту Меркурия и гомункулуса, замкнутого в «яйцо философов», божественного Гермафродита и отверстую могилу с Адамовой головой на дне. Подобно богу, принесшему себя в жертву, человеку надлежало пройти через смерть и тьму, чтобы вновь возродиться для света. Превращение, которое претерпевала божественная плоть, как бы повторялось в малых кругах, где, подобно планетам, обращались ипостаси материи и разума, преображающего косный вещественный мир.

Демиург микрокосма — алхимик приносил себя в жертву во имя грядущего воскрешения, подменив идею своего рода соборности[24] личным преображением, сопричастным, однако, эволюции космоса, потому что в недрах запечатанного по всем герметическим правилам атонора созревало космическое яйцо — Солнце мира, Сердце творца. По мысли Василия Валентина, не только адепт, но и беспорочное золото отдает себя огненному круговращению во имя своих, тронутых болезнью и скверной планетных собратьев. Оно как Христос, безвинно идущий на Голгофу во искупление грехов мира. Маг-алхимик на этом крестном пути вещества исполняет две слитых воедино сольных партии: жертвы и палача.

Существует несколько подробных, но не поддающихся однозначному переложению на язык современной химической номенклатуры рецептов «Великого деяния». Один из них, приведенный в «Книге двенадцати врат» английского алхимика Джорджа Рипли (XV в.), был как будто бы расшифрован знаменитым французским химиком Жаном Батистом Дюма: