Тролльхеттен

Босх грохнул ладонями по столу, дабы восстановить пошатнувшуюся тишину. Скуку с сидящих как ветром сдуло, и на смену ей пришла нездоровая оживленность.

— Так вот что я думаю, — негромко сказал Каночкин, оглядывая своих солдат. — Вас тут собрали для того, чтобы вы, проштрафившиеся, вместе могли справиться с теми, с кем не справились поодиночке. Умно, умно поступил Плащевик. Я не знаю, чем эти, — он похлопал по списку для наглядности, — ему подгадили, да только убить их, видно, не так просто.

— Чистые демоны! — сказал Рамена громко. — У одного нож был заговорен, чуть меня раньше времени в Исход не спровадил.

— Ладно, — произнес Босх, — жить хотят все, потому откладывать не будем. Оружие я вам дам, бронники — тоже. Проблем не возникнет.

Четверо Избранных протянули руки к столу, и каждый взял свой нож, замерев на секунду, любуясь блестящим, испещренным рунами лезвием. С этими ножами они как будто утратили индивидуальную внешность и действительно казались солдатами, одинаковыми рядовыми исполнителями чужой, сокрушительно мощной воли.

— Я знал, — тихо и плаксиво проскулили Кобольд, держа свой нож так, словно он был ядовитой змеей, обращаться с которой полагается крайне осторожно. — Эта секта, новая секта…

— И хорошо, если только у нас, — молвил брат Рамена-нулла.

9

— Это я, — сказал Мартиков. — Да собственно, вы меня знаете.

Трое человек изумленно-испуганно уставились на него. Один из них, плотный здоровяк, потянулся к автомату, обыденно висящему на спинке стула.

— Незачем! — поспешно сказал Мартиков, — больше не будет никаких сцен с кровавой резней. Во всяком случае, пока.

— Это же он! — крикнул журналист. — Тот оборотень.

— Тот, не тот, — бросил плотный, похожий на отставного военного, — чего ж он сюда приперся?

Третий — субтильный бледный юнец медленно пятился вглубь комнаты. Увидев это, журналист недовольно процедил:

— А говорил, «ну оборотень, ну и что»…

Парень только качнул головой неопределенно.

— Послушайте, — произнес Мартиков по возможности вежливо, прекрасно вместе с тем сознавая, что с его новым голосом вежливо говорить невозможно, он скорее лаял, низко, грубо. — Вам лучше сразу оставить ваши страхи, я понимаю, что мой нынешний вид не внушает доверия, но… я был когда-то совсем другим.

— Что он там лепечет? — резко спросил бывший солдат, — ну и паскудная тварь…

Журналист смотрел на Мартикова со смесью брезгливости и нервозности, но в руках себя держал.

Полуволк вздохнул утробно, переступил массивными лапами, безжалостно пятная грязью линолеум пола Владовой квартиры.

— Может, не будем так, на пороге?

— Как у него получается говорить с такой челюстью? — спросил юнец из дальнего конца комнаты.

— Постоишь, — бросил Владислав, — не каждый день, знаешь ли, принимаешь в гости оборотня, тем более, всего в такой грязище.

Мартиков снова испустил вздох. Испачкан он и вправду был отменно, начиная с дурнопахнущей осенней грязи на холке, от которой густая шерсть свисала сосульками, до правой ноги, всей в густом липком масле, похожем на отработанный солидол, запах которого стремительно разносился по крохотной однокомнатке.

Что поделать, в городе стало слишком мало мест, в которых можно было как следует вымыться, да и надо признать, что новая натура Павла Константиновича Мартикова не слишком-то тяготела к воде. Осенняя вязкая грязь тяжелыми пластами липла к лапам, сажа, горелое автомобильное масло, оставшееся после многочисленных локальных автокатастроф, словно семейка крохотных блох, стремились зацепиться за все, что движется. Бытовой мусор сошел на нет, и на смену ему пришел вестник разрухи — техногенные, изуродованные до полной неузнаваемости, отбросы. И вот уже в самым неожиданных местах можно было встретить детскую куклу с отломанной ручкой или серебряное зеркальце в изящной оправе и со слепым, лишенным стекла, оком — остатки былых спешных переездов. Куда? Мартиков не знал, хотя и догадывался.

Ночью он снова стал охотиться — естественно, он был почти уверен, что это былые работодатели вновь наложили свое проклятие. Мартиков не помнил, чтобы волк возвращался, но теперь знал, он уже внутри и скоро, слишком скоро снова возьмет в свои корявые лапы вожжи управления исстрадавшимся сознанием Павла Константиновича.

Ночные охоты — зловещий симптом. Но отвлекало то, что происходили они теперь в некоем странном и вместе с тем узнаваемом месте.

Где-то он видел эти крутые холмы, поросшие синеватой жесткой растительностью, эти круглосуточные туманы и дурманящий запах трав. Безлунными ночами, когда мозги более или менее связно соображали, он мучительно пытался вспомнить, когда же бывал в этих краях. Не мог, память отказывалась выдавать более или менее ясную картину. Может быть, в одно из его редких посещений Кавказа лет пятнадцать назад?

Может быть, хотя он больше склонялся к мысли, что нет.

Сны эти, хотя он по-прежнему догонял и умертвлял мелкую суетливую добычу, успокоения не проносили. Как раз напротив, доводили до неистовства.