Троянский конь западной истории

Попутно александрийским грамматикам приходилось улаживать различные недоразумения, сплошь и рядом встречающиеся в гомеровских поэмах. Вот, скажем, та же Геба – жена ли она Геракла, как об этом пишется в «Одиссее», или все-таки не жена, на что недвусмысленно указывается в «Илиаде»? Девять или все-таки двенадцать дней уговаривали боги Гермеса в XXIV рапсодии «Илиады» похитить тело Гектора, над которым без устали глумился Ахилл? И откуда у Аполлона эгида, которой он прикрывает труп Гектора, влачимый Ахиллом вкруг могилы Патрокла? Ведь эгида принадлежит Зевсу, это его персональный щит для вздымания грозных бурь! Аристарх решал эти проблемы, помечая как сомнительные (или, на научном языке, атетируя) те или иные строки[220], а иногда даже вычеркивая их из своего издания «Илиады». Но в большинстве сомнительных случаев он был склонен «объяснять Гомера из Гомера же»[221], обращаясь в поисках аналогий к другим частям поэм.

Совсем иные выводы сделали из изобилия неувязок между «Илиадой» и «Одиссеей» александрийские ученые Ксенон и Гелланик[222], жившие в III в. до н. э. Обнаружив, что жену Гефеста зовут, по «Илиаде», Харита, а по «Одиссее» -Афродита, что у Нестора, по «Илиаде», было 11 братьев, а по «Одиссее» – только два, они пришли к заключению, что Гомер попросту не мог быть автором обоих творений. За это Ксенона и Гелланика так и прозвали: «хоризонты», то есть «разъединители». Однако их критические взгляды не укрепились в традиции, и еще многие века более никто не смел отрицать единство авторства поэм.

В многократно воспроизведенной в Интернете статье профессора Богаевского, написанной для советской Литературной энциклопедии 1930 г., ошибочно указывается, что Аристарх Самофракийский объяснял многочисленные противоречия в текстах поэм тем, что, по его мнению, «Илиада» была написана Гомером в молодые годы, а «Одиссея» – в старости[223]. В действительности эта мысль принадлежит Псевдо-Лонгину (ок. I в. н. э.). Вот что он пишет в своем трактате «О возвышенном»: «“Илиада”, созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а “Одиссея”, почти полностью повествовательная, так типична для старости. В “Одиссее” Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в “Одиссее” наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного»[224].

Александрийские ученые до предела формализовали изучение Гомера, придали ему характер «тонкого докторства», методичной и кропотливой процедуры. Стало нарицательным и само имя «Аристарх», но в смысле, противоположном «Зоилу». Как символ строгого и дотошного критика его употребляет, например, Александр Пушкин в юношеском стихотворении 1815 г. «Моему Аристарху». По словам Лосева, «александрийцы… превратили греческую поэзию в музей, в инвентарную книгу, в горы цитат, резюме, каталогов и компиляций. Всем хотелось быть очень учеными, очень осведомленными. Эстетика стала инвентарем, прейскурантом, энциклопедией, и притом исключительно технологически-формалистической энциклопедией. Если раньше античность превращала объективизм в космологию, то теперь она превращает субъективизм в научность, в компиляторство, в энциклопедию»[225].