Трое из навигацкой школы

— Мне уже лучше, — она отерла лицо полотенцем, встала и, подойдя к Никите, пояснила: — До кладбища ехать долго. Мы похоронили Костю подле Александре-Невского монастыря. А ближе нельзя. Он рядом с твоей матушкой похоронен. Плиту и памятник еще не сделали, а ограда уже стоит — чугунная, красивая, на ней букеты и листья акантовые. Может, и ты с нами поедешь, друг мой? — обратилась она к мужу.

— Прости. Не могу. Занят.

— Твой отец через три дня уезжает в Париж, — пояснила Надежда Даниловна виновато.

Никита вопросительно посмотрел на отца.

— У нас еще будет время поговорить, — сказал князь. — Поезжай на кладбище.

Карета тащилась медленно, как катафалк. Видимо, князь позаботился, чтобы поездка как можно меньше утомила княгиню. Никита чувствовал себя растерянным и смущенным. За два года, проведенных вне дома, он ни разу не вспомнил о мачехе. Он не хотел думать о ней только как о виновнице, пусть невольной, но виновнице его разлада с отцом. Но больше ему было не к чему привязать ее образ, он не знал ее ни плохой, ни хорошей, и она стала никем, пустым местом, даже рождение и смерть брата он видел только глазами отца. И вдруг вместо нереального, словно и не существующего человека он встретил прекрасную, измученную женщину, оказавшуюся неожиданно понятным и родным человеком.

Лицо княгини смутно белело через плотную черную вуаль, и нельзя было понять, смотрит она в окно, плачет или молится.

— Как изменился Петербург! Что это строят? — спросил Никита, стараясь отвлечь Надежду Даниловну от грустных мыслей.

— Где? На Фонтанной речке? — с готовностью отозвалась княгиня. — Здесь Аничкова слобода, а строят, кажется, палаты царские или нет… Графа Разумовского здесь дом строят. Архитектор иностранный, очень дорогой.

Проехали по зеленому мосту речку Мью. От зеленой же, крашеной набережной к воде шли узкие ступени. На последней ступеньке стояла баба в алом сарафане и полоскала белье. Усатый драгун, стоявший на карауле, успел подмигнуть Никите и опять уставился на обширные телеса прачки.

Потянулась серая линия заборов, фонарей стало меньше, мостовая сменилась пыльной проселочной дорогой. На веревках, натянутых меж берез саженой аллеи, трепыхались на ветру нижние юбки и простыни. Откуда-то раздался многоголосый собачий лай.

— Где это собаки лают?

— Царская псарня рядом. Полпути проехали, — отозвалась Надежда Даниловна. — А за забором — Слоновый двор. Так его все называют. Это зверинец царский. Дурное место. В Москве, говорят, провели слона по улице и появилась в городе страшная болезнь. Не к добру это — ночью мимо сонных людей слонов водить.

— Выдумки все.

— Ну и Бог с ними, голубчик мой. Чего только не придумают. Никита, посмотри, — сказала она вдруг с интересом, — что это за люди там маршируют?

По улице шел гвардейский отряд. Барабаны выбивали дробь, тяжело прихлопывали пыль сапоги. За отрядом бежали мальчики, обыватели испуганно шарахались в стороны. Офицер махнул рукой, и барабаны замолкли на середине фразы. Гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Вперед протолкнулся худой человек и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест, в котором сообщалось, что третьего сентября сего года подле коллежских апартаментов будет учинена публичная экзекуция. «… Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь…»

Боже мой, завтра казнь. А бумаги? Бумаги, что передал Алексей. Поздно… Боже мой, поздно… Бедная Бестужева.

«Милосердие наше, принятое с наичувствительным удовольствием, будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…»

— О чем они говорят? — Надежда Даниловна пыталась сосредоточиться, но хриплый голос чтеца был невнятен, и она разбирала только отдельные слова.

— Завтра казнь, — сказал Никита.

— А… — она откинулась на подушки и крикнула кучеру: — Трогай!

«…Бывший обер-штер-кригс-комиссар Александр Зыбин, — кричал осипшим голосом чиновник вслед карете, — слыша многократно от Натальи Лопухиной о ее замыслах и зловредных поношениях и признавая их худыми, о том, однако, не доносил, поныне молчанием прошел, тем самым явным сообщником себя являл. Бить его плетьми, сослать в ссылку, имущество конфисковать».

— Ужас какой! — не выдержал Никита. — Простите, Надежда Даниловна. Я должен вас оставить. Дела… важные дела. Я хочу посоветоваться с отцом.

— Никита, мы на кладбище едем. Какие могут быть сейчас дела? — она схватила его за руки, прижалась к плечу, и, словно догадавшись, что эти «дела» как-то связаны с царским манифестом, добавила: — Пусть их, голубчик. Они сами по себе, а мы сами по себе.

— Да. Я опоздал, — сдавленным голосом сказал Никита. — Отец уже ничем помочь не сможет. Это ужасно.

На кладбище было безлюдно и тихо. Иволга пела в кроне высокого вяза. Надежда Даниловна быстро прошла мимо царского склепа, мимо свежих могильных холмов и остановилась возле высокой чугунной решетки. Потом быстро откинула вуаль и боком, цепляясь пышной юбкой за железные листья, сползла на землю.

— Ой, ой, ой, — приговаривала она, давясь слезами.