Тризна

Когда Ордынцеву сказали о Миньке (через неделю после похорон), он купил бутылку и, запершись, решил помянуть всех своих знакомых, умерших, как выразились бы на Корсике, злой смертью. Чтобы не надраться, поставил условие: поминать только тех, кого знал лично. О ком слышал — те не в счёт.

И всё равно надрался.

Уже после первой стопки с удивлением обнаружил, что до девяносто первого года убитых всего двое: лирический поэт Юрий Рябинин да Серёжа Куцый. Рябинина застрелил сумасшедший дезертир-пограничник. Ехали они втроём выступать на какую-то заставу в горах Копетдага: Рябинин, кто-то из классиков туркменской литературы и местный секретарь ЦК. Дезертир выпустил в их машину два рожка. Не уцелел никто.

Серёжу нашли повесившимся в московском подъезде. Как он очутился в столице, непонятно. Да и причин особых свести счёты с жизнью у него вроде не было. А главное — шапка. В шапке не вешаются. Тем не менее официальная версия — самоубийство. Не иначе, шёл мимо какой-нибудь прохожий, видит: висит человек, а шапка валяется. Непорядок. Поднял, водрузил, поправил. И никакого тебе состава преступления.

Неужели за тридцать восемь лет, прожитых Ордынцевым при Советской власти, всего двое убитых? Да, получается, всего двое.

Потом — перестройка, девяносто первый. И началось...

Стоп! Список. В прошлый раз он начал составлять список. А потом куда-то его дел. Поди теперь отыщи, если было это полгода назад! Сразу как проводили Миленку. Художница. Связалась, дурочка, с чёрными риэлтерами — и вскоре, якобы, отравилась. То же самое, короче, что и с Борей Колозоровым — этого подобрали уже окоченевшим где-то под Нарофоминском. Продал квартиру и быстренько траванулся. Денег при нём, понятное дело, не обнаружили. Не иначе, пропил. За три дня.

Да бог с ним, со списком. Можно подумать, и так не помнишь!

Ордынцев незряче смотрел в стену и шевелил губами, перебирая имена и фамилии.

Фёдор Сидоров. Рассказывали, будто жена похмелиться не дала — вот и помер. А потом выяснилось, что за день до смерти крепко Феденьку потоптали. Продал несколько картин за рубеж, а делиться не захотел. Грибков — застрелен. Жильцов — взорван. Толик Куприянов упал посреди улицы — инфаркт. Какой инфаркт? Он на сердце-то никогда не жаловался. Стас Волошин — то же самое. Владел книжным складом — хоть одна сволочь поинтересовалась, кому потом достался этот книжный склад? Радик Томилин найден на рельсах с отрезанной головой. Слава богу, экспертиза показала, что под поезд его сунули уже мёртвого. Лёня Шорохов принял смерть, как было сказано в протоколе, от удара твёрдым упругим предметом.

Горестный перечень был прерван «Прощанием славянки». Ордынцев достал сотовый телефон. Звонил Даня. Друг и начальник.

— Говорить можешь?

— Да я дома. На поминки не пошёл. Сам вот сижу поминаю...

— Как там? — помолчав, отрывисто спросил Даня.

— Н-ну... Примерно то же самое, что с Федей Сидоровым.

— А что с Сидоровым? — встревожился Даня. Ордынцев несколько даже оторопел.

— Да схоронили вообще-то... Семь лет назад...

— А... — с облегчением отозвался друг и начальник. — Ты об этом...

Закончив разговор, Ордынцев хмыкнул, положил трубку на стол рядом со стопкой и снова оцепенел в раздумье.

Олежка — не в счёт. Сбит пьяным водителем джипа. Неумышленно. И Ваня Демидов — не в счёт: замёрз возле вокзала, куда его, ясное дело, не пустили. Домой идти побоялся. Жена предупредила: ещё раз заявишься пьяным — развод.

Были ведь в списке и самоубийцы. Филин, Кравченко, Иноземцев — повесились в один год. В одна тысяча девятьсот девяносто пятый год. Хабибулин и Ромка — несколько лет спустя. Нина вскрыла вены. Прописи. Ма-ма мы-ла ра-му. Ни-на вскры-ла вены. Столовым ножом. И опять тёмная история. Вены — столовым ножом? За месяц до защиты диссертации?

Теперь вот Володька.

Хотелось взвыть в потолок: да убивают же нас! Убивают! Ну вот, ещё не выпил, а уже всхлипываешь. Кто убивает?

В том-то и дело: кто? Государство — чистенькое, вон даже смертную казнь отменило. Никто из знакомых Ордынцева не погиб ни в Афганистане, ни в Чечне, никто не взорван террористами. Кто убийцы? Менты? Когда бы так! Твари, конечно, им бы только лишнего дела не возбуждать, но, честно-то говоря, даже Саню Коваленко на них не спихнёшь. Всё честь по чести: закон вступился, покарал. Пусть даже, говорят, не того покарал — и тем не менее.

Сколько было народу на Саниных похоронах? Да около сотни! Рабочие на кладбище, помнится, осведомлялись уважительным шёпотом, кого хоронят. А Володьку пришло провожать от силы человек двадцать.

Всё, что осталось от тех ста?

Ордынцев встал и прошёлся по кухне, злобно усмехаясь и покручивая головой.

Кто убивает, говоришь? Да такие же, как мы, и убивают. Простые российские граждане. Жизнь такая, мил человек, жизнь такая...

Помнится, некая пенсионерка взвизгнула как-то с экрана: «Дайте нам умереть естественной жизнью!» Не дадут.