— Разве судьба ее не была известна Риму до моего возвращения из Азии? Ты напрасно потерял, благородный Публий Нигидий, дорогое время…
Фигул пожал плечами.
— Говорят, ты излечиваешь меланхолию при помощи музыки, — вмешался Лукреций, — но нашел ли ты средство против эпилепсии? Этой болезнью страдает Юлий Цезарь, и, говорят, врачи предписали ему есть собачье мясо, сваренное с разными травами, вином и миррой…
— Но эпилепсия — сумасшествие, — заметил Лукулл, — следовательно, Цезарь — сумасшедший…
Нигидий Фигул рассмеялся.
— Нет, он не сумасшедший, ибо не одержим ларвами… non est larvatus, — повторил он, — но близок к помешательству, — и, омочив губы в чаше с вином, переменил разговор. — Будущее скрыто во тьме, и трудно предсказывать предначертанное Фортуною. Однако нам помогает астрология, и я, сблизившись с халдеями, вкусил от их премудрости. Я вынул гороскоп младенцу Октавию, племяннику Цезаря, и предсказал ему славную будущность…
— Ты назвал его императором! — вскричал Парфений.
— Так оно и будет, если лучи звезд не отвратятся от него.
Помолчали.
— Над чем ты теперь работаешь? — рассеянно спросил Лукулл, прислушиваясь к откровенной беседе Катулла с Клодией.
— Пишу книгу о мудрости и учености халдеев.
— Увы! — вздохнул Лукреций. — Я не настолько учен, как ты, и потому люблю прославлять только доблестных мужей.
Гремели кроталлы, арфы, веселая греческая песня, нарастая, ширилась.
Лукулл встал с ложа и пошел между столов; он подходил к собеседникам, спрашивая, всем ли они довольны и не желают ли еще чего-нибудь. Гости громко благодарили, восхваляя его за радушие, доброжелательство и дружбу.
Проходя мимо Катулла и Клодии, Лукулл остановился: красавица делала поэту знак языком и губами, но Катулл растерянно смотрел на нее, не понимая. Глаза его беспомощно мигали.
Лукулл с негодованием отвернулся.
XXVI
Помпей между тем гнал Митридата, совершая большие переходы, и, настигнув его на берегах Евфрата, завязал битву ночью. Увидев, что понтийцы дрогнули под яростным напором римлян, царь в отчаянии прорвался с несколькими сотнями воинов сквозь ряды неприятеля и погнал коня, стараясь уйти от бешеной погони. Но в пути отряд рассеялся, и Митридат скакал во главе нескольких человек рядом с своей смелой наложницей Гипсикратией. В широких персидских штанах и военном плаще, она, одетая по-мужски, мало была похожа на женщину: выдавали только смугло-розовые щеки, улыбка и черные маслянистые глаза. На привалах она ухаживала за царем и его лошадью, развлекала повелителя рассказами о жизни наложниц старого Тиграна. Но Митридат был не весел.
— В крепости Синорах, где он остановился ненадолго, царь дал приближенным яду — спасительное средство, чтобы не попасть в руки неприятеля.
— А теперь к Тиграну, — шепнул он, но Гипсикратия покачала головою. — Что? Ты сомневаешься в нем? Разве Тигран не друг и родственник?
— По слухам, царь, — осторожно вымолвила наложница, зная его вспыльчивость, — твоя голова оценена Тиграном в сто талантов…
Лицо Митридата исказилось.
— Кто говорит? — вскрикнул он, едва владея собою. — Назови имя, и я прикажу содрать со злодея шкуру и бросить его в раскаленную печь…
— Прежде чем ты это сделаешь, царь, пошли к Тиграну приближенного с просьбой о гостеприимстве…
Недолго ждал Митридат ответа — слухи подтвердились: посланец, прибывший от Тиграна с отказом, был в ужасном состоянии: с отрезанными ушами и носом, с отрубленными руками, привязанный к лошади, голодный, он долго не мог вымолвить ни слова. И наконец объявил страшную весть. Митридат захохотал.
— Боги, слышите? Ты, Зевс, и ты, Митра, испепелите вероломного царя, подлого клятвопреступника, связанного со мной узами родства! Да не будет ему покоя в жизни и после смерти, пусть злые духи терзают его днем и ночью, пусть жены изменят ему с его сыном, а наложницы — с рабами! И пусть кинжал сына погрузится в сердце отца и трижды повернется в нем! О Зевс, о Митра!..
Проклятья успокоили его — верил в их силу. Вышел из шатра и, вскочив на коня, крикнул:
— В путь!
Он решил бежать в Колхиду, а оттуда пробраться в Пантикапею.
«Новую, новую войну я начну с проклятым Римом… Подыму скифов, пэонцев и весь Восток, вторгнусь в Италию, подобно Аннибалу… А тогда…»
Он захохотал и стегнул коня бичом, оставив позади себя Гипсикретию.
Старый Тигран, потерпев несколько поражений, понял, что борьба с Римом немыслима, если даже Митридат не в состоянии дать отпор железным легионам противника. Надеясь на милосердие римского полководца, он окончательно порвал с Митридатом и объявил, что спасение Армении зависит от перемирия с неприятелем. Молодой сын его был против решения отца, но царедворцы поддержали старика, и пришлось, скрепя сердце, покориться. Однако, желая предупредить события, молодой Тигран восстал против отца и послал гонцов к Помпею, приглашая его вступить в Армению. Он надеялся, что римлянин отнимет престол у старого царя и передаст ему, царевичу, но старик, вздумав предупредить его, сам выехал ночью в лагерь Помпея.