Триумвиры

— А разве легионов не было? Разве ты не мог бы добиться…

— Молчи. Не время. Нужно ждать… Но скажи, благородный Люций Сергий, какое отношение к этому делу имеешь ты?

— Ха-ха-ха! Я угадываю, что ты думаешь, по твоим глазам: сулланец, злодей, кровосмеситель, братоубийца, пьяница, развратник, — не так ли? Как будто так, да не так. В моей груди бьется сердце римлянина, сердце волчицы, вскормившей Ромула и Рема! Я люблю Рим, люблю квиритов и готов отдать свою жизнь за благоденствие отечества и его сограждан! Скажи, разве патриций не должен заботиться о младших своих братьях — плебеях?

— Давно ли ты так думаешь? — усмехнулся Цезарь.

— С того времени, как узнал, что ветераны Суллы бедствуют… Знаешь, оптиматы прижимают их так же бессовестно, как плебеев. И я пришел тебе сказать: «Популяр, объедини плебс, я готов бороться на твоей стороне…»

— Люций Сергий, я — маленький человек…

— Но ты возвысишься, Цезарь!

— Тогда и начнем борьбу!

— Нет, мы начнем ее раньше, — резко ответил Катилина, — и ждать тебя не будем… Недовольных много, число их увеличивается, и когда мы завербуем в свои ряды самых влиятельных мужей…

Голоса удалились — собеседники перешли, очевидно, в таблинум.

Сальвий потихоньку встал и лег на ложе.

«Катилина храбр, — думал он, — а Цезарь хитер и осторожен. Вот кому быть вождем — Катилине! А лисья хитрость Цезаря только повредит нашему делу!»

Долго он не спал в ночной тишине. Тревожные мысли бродили в разгоряченной голове. И, когда задремал, приснилось, что Катилина ведет толпы народа в бой на форум.

XVI

Катилина принял Сальвия в таблинуме. Он был не один. Его окружали несколько мужей.

— Сальвий? Это имя — клянусь Вестой! — ничего мне не говорит, — громко засмеялся Катилина, взглянув на оробевшего иберийца. — Но, я вижу, ты — чужестранец, и поэтому — привет страннику, преступившему порог моего скромного жилища!..

— Господин мой, отдаваясь под твою защиту и высокое покровительство, я не хочу скрывать от тебя, кто я…

И он рассказал, ничего не утаивая, о своей жизни и борьбе.

Катилина слушал с загоревшимися глазами и, когда Сальвий кончил, заглянул ему в глаза:

— Не лжешь?

— Клянусь тенями отца и матери! Прибыв в Рим, я обратился к популярам, и они послали меня к Гаю Юлию Цезарю… Но я ушел от него, сказав, что уезжаю из Рима… И если он встретит меня у тебя…

— Почему ты ушел от Цезаря?

— Какой он популяр?! — возмущенно воскликнул Сальвий. — Он больше помышляет о себе, чем о благе плебса…

Катилина с удивлением взглянул на него:

— Почему ты так думаешь?

Сальвий поостерегся сказать о подслушанной беседе.

— Клиенты жалуются, — тихо вымолвил он, — что Цезарь не всегда держит свое слово…

— И только? — перебил Катилина. — Настоящее время, дорогой мой, нельзя сравнивать с тем, что было. Честность стала глупостью, осмеиваемой на всех перекрестках. И всё же каждый нобиль продолжает твердить о честности и похваляться ею, а стоит лишь сказать, что все они — обманщики и негодяи, как начинаются вопли: «Он обвиняет в нечестности весь римский народ!» Но ты наблюдателен, Сальвий, и я хочу послать тебя… Но об этом поговорим завтра…

Повернулся к друзьям:

— Сегодня у меня пиршество, и я надеюсь, что боги обрадуют меня вашим присутствием…

— …и присутствием матрон? — перебил веселый Лентул Сура.

— Не беспокойся. В матронах, флейтистках и плясуньях недостатка не будет… Приходи и ты, Сальвий, прошу тебя.

— Нет, господин мой, я боюсь встретиться с Цезарем…

— Ты осторожен, это хорошо, — кивнул Катилина, — такие люди мне нужны. Пройди на кухню и скажи повару: «Господин приказал накормить и напоить меня по-царски». Ешь и пей, веселись с рабынями…

Стали прибывать гости: Цезарь с женой, пышная, с притворно-лукавой надменностью подрумяненного лица Преция, Цетег, тучная, смуглолицая, с грустными глазами Арсиноя, жена Хризогона. И Аврелия Орестилла, матрона с мужественным лицом и высокой грудью.

Однако пиршество еще не начиналось. Амфитрион ожидал еще гостей.

Корнелий Лентул Сура открыто ухаживал за матронами, а Цетег, Катилина, Аврелия Орестилла и Хризогон беседовали о победах Лукулла.

— Он зимовал в кабирском дворце Митридата, где награбил несметные сокровища, — с завистью говорил Катилина, — взял Амис, Афины Понта, а римские воины зажгли и разрушили город…

— Желая спасти творения искусства, — перебил Хризогон, — он, говорят, бросился в толпу воинов и едва не был растерзан…

— Если грабит полководец, — презрительно засмеялась Аврелия Орестилла, — то почему бы не грабить легионам? Лукулл…

— Прости, госпожа, — перебил ее Хризогон, — покойный император высоко ценил его…

Орестилла не успела ответить. Крики и восклицания потрясли атриум — входили толстый Красс и широкоплечий Помпей. Насколько богач был подвижен, настолько полководец медлителен. Заклятые враги, они недавно помирились, чтобы сообща добиваться консульства (Помпею была необходима поддержка Красса, могущественного сенатора, а Крассу — поддержка Помпея в народном собрании), и это им удалось.