Триумф зла

Одевалась Марина очень просто, — в свободный белый балахон, подпоясанный шелковым кушаком цвета морской волны; одним исключительно удачным днем она сумела купить сей предмет облачения, всегда манивший ее. Ноги ее были вечно босы; однако она носила ожерелья и браслеты из раковин, а на голове — венки из нежных водорослей.

У нее были зеленые глаза; волосы ее тоже были своеобразного оттенка, при определенном освещении казавшегося зеленым. Так что не было ничего странного в том, что суеверные считали ее водяной феей.

Поэтому, несмотря на то, что жила она одна, она была в безопасности, ибо никто не посягал на ее добро или на нее саму. Остальное время она проводила, плавая или катаясь на лодке или бродя меж скал в поисках разных даров моря. Только вот ее наряд тогда был еще проще, чем воскресный. Боюсь, бедная Марина была язычница. Но опять же, у семи нянек дитя без глазу. Эти пресловутые семь нянек и дали ей религиозное воспитание, да и всякое воспитание вообще. Священники в этой части света не самого высокого сана; да и они еще суевернее своих прихожан. Почтенный падре не особенно утруждал себя связями с созданием, которое, по его мнению, не принадлежало к роду людскому; кроме того, ему за это никто не платил. В самом деле, некоторые утверждали, что она даже не была крещена.

Как-то нечто вроде религиозного чувства все же пробудилось в ней; она увидела в витрине лавки инталию[9], вырезанную в зеленом камне, которая изображала почтенного вида старика с трезубцем, стоящего меж двух вздыбившихся гребней, откуда возникали фигуры прекрасных дев с длинными струящимися волосами и юношей, дующих в спиральные раковины. Вещица обрадовала ее несказанно. Настолько, что она решила потратить на нее все свои сбережения, которые, думаю, были равны трем долларам. Так что однажды она явилась в лавку и триумфально потребовала гемму, выложив на прилавок все свое богатство.

— Но, дорогая моя, — сказал лавочник, — эта вещь стоит пятьдесят долларов.

Она оцепенела. Пятьдесят долларов! О таких деньгах она и не слыхивала.

И она молча заплакала.

Поблизости оказался интеллигентный англичанин, прибывший сюда на своей яхте в поисках орхидей. Драматизм и комичность ситуации поразили его. Он выложил пятьдесят долларов и отдал инталию девочке.

Она не могла поверить своим глазам; прижав свое сокровище к груди, она исчезла подобно вспышке молнии; со всех ног пробежала через город, прыгнула в свою лодчонку, доплыла до островка и не успокоилась до тех пор, пока не достигла своего убежища на верхушке маяка.

При случае она забредала в церковь, отчего получила довольно искаженные представления о культе, которого не понимала; поэтому сейчас, подражая виденному в церкви, она повесила инталию в уголок комнаты и зажгла перед ней неугасимую лампаду.

Вкратце поясню, что представляла собой эта комната. Она была шестиугольной; Марина расписала ее странным волнистым узором своего любимого цвета морской волны. Почти все углы были украшены раковинами и водорослями, из которых она сложила также замысловатый фриз. Мебель была самая простая; на единственном столе стоял большой аквариум, подарок богатого иностранца; в нем она развела подобие сказочного сада, с водорослями вместо деревьев и всевозможными морскими анемонами вместо цветов. Остаток мебели составляли два больших сундука: в одном она устроила себе роскошную постель, устланную перьями морских птиц; в другом помещалось нечто более странное, а именно, в нем высиживал свое единственное яйцо альбатрос. Стульев в комнате не было; ибо если она и садилась, то садилась прямо на пол; камина тоже не было, ибо на острове никогда не бывает холодно. Большую часть времени она проводила на открытом воздухе; найденную на берегу еду можно было и не готовить. В самом деле, она была настолько самостоятельна, что могла съесть моллюска, а потом продать его раковину. В крайних случаях она довольствовалась салатом из водорослей, который не настолько уж несъедобен, как кажется тем, кто его никогда не пробовал.

Окна ее комнатушки были всегда раскрыты, и птицы влетали и вылетали в них; она частенько покупала для них в городе еду, что стоило ей гораздо дороже того, что она покупала для себя.

Но самым близким другом ей был альбатрос, названный ею Альмотана, который вил свое гнездо в ее ящике уже третий год подряд. И когда альбатрос на время вылетал, Марина сидела на яйце сама, чтобы оно оставалось теплым; и альбатрос это понимал, ибо никуда не улетал, если девочки не было рядом. Раз в день в течение сезона другой альбатрос по имени Вандальфа прилетал навестить подругу. Но ему совсем не улыбалось высиживать яйцо, если девочка могла выполнить за него эту обязанность. Откуда она взяла эти имена, не сообразующиеся ни с одним известным языком, трудно установить. Известно лишь то, что когда ее подобрали, она лепетала что-то на неком неразборчивом жаргоне, который продолжала использовать и дальше, особенно если бормотала себе что-то под нос.