Инвалид замолчал, припоминая. Чтобы не мешать ему думать, Гайпель нервно прошелся взад-вперед вдоль шлагбаума. Три шага туда, три — обратно. Здесь он вскинул голову, оглядывая окрестность, и заметил, что со стороны набережной приближается одинокая женская фигура. Он увидел шляпку с вуалью, а над шляпкой… О Господи! С неба сеялась холодная морось, все вокруг было серо, по волшебным пятном в тумане плыл, покачиваясь, растянутый на спицах, влажный, блестящий от сырости кроваво-красный шелк.
— Она? — подбегая к инвалиду, прошептал Гайпель.
Тот всмотрелся:
— Наверняка не скажу, но фигурой сходствует.
— Слушай меня внимательно!
— Ага…
— Как подойдет, пропусти ее и помалкивай. Даже не смотри на нее! Будто ничего знать не знаешь. Понял?
— Так точно, ваше благородие!
Гайпель отступил за будку. Сердце трепыхалось, как подстреленное, все мысли исчезли. В голове стучало: она, она!
Потом он ругал себя, что не догадался, дурак, за ней проследить, но в тот момент ни о чем таком не думалось. Не важно казалось, куда идет, к кому, зачем. Только бы задержать!
Она торопливо прошла мимо будки, мимо инвалида, который, изображая безразличие, отшатнулся от нее, как от чумы. В одной руке незнакомка держала зонтик, в другой — дамскую сумочку.
Гайпель позволил ей пройти в глубь гавани с десяток шагов, затем не выдержал и негромко, но многозначительно окликнул ее сзади:
— И куда это, позвольте узнать, вы так спешите?
Вздрогнув, она обернулась, выставила вперед свой зонтик. Ей, разумеется, и в голову не приходило, что за ним не укроешься, что нет для нее худшей защиты, чем эта.
— Кто вы? Что вам нужно?
— Не пугайтесь, сударыня, — издевательски сказал Гайпель, извлекая из кармана свой жетон сыскного агента, — вы в полной безопасности. Вам совершенно нечего бояться… Я — из полиции!
Иван Дмитриевич еще стоял на улице, вглядываясь в чердачное оконце, когда из первого этажа позвала Нина Александровна:
— Зайдите к нам, Шарлотта Генриховна что-то хочет вам сказать.
— Про флакончик?
— Она собиралась рассказать про флакончик? Я-то думала, что-нибудь важное. Тогда не стоит ее тревожить, пусть ложится. Если про флакончик, до завтра потерпит.
— Я тоже так думаю, — согласился Иван Дмитриевич.
— Она сама не своя и ни на что не может решиться. Ни поехать к сестре, потому что здесь Яков Семенович, ни пригласить сестру сюда, потому что там Оленька. И все время чего-то боится. Причем до сих пор с ней не было никого из близких. Я сама только недавно догадалась, что она сидит совершенно одна.
Нина Александровна исчезла, и тут же раздался робкий голос жены, которая давно наблюдала за ним сверху, но лишь сейчас осмелилась окликнуть его:
— Ваня-а!
— Чего?
— Я тебя одного люблю. Ты ей не верь, она же паскуда. Мне про нее Зайцева такое рассказывала! Уши вянут.
— Иди спать.
— А ты?
— Я скоро приду.
— Ты про службу думаешь?
— Про службу, про службу.
Жена вздохнула на всю улицу:
— Приходи уж!
Окно закрылось, но этажом ниже открылось другое. Зайцев свесился над карнизом:
— Иван Дмитриевич, не видать там моей благоверной?
— Как? Разве не вернулись ваши курочки?
— Дочери воротились, жена — нет. У тестя заночевала. Наливочка у него больно хороша, а супружница моя питает склонность. Обещала с утра пораньше приехать, да что-то нету.
— Еще рано, — утешил его Иван Дмитриевич.
— Где ж рано! Вон светать начинает. И ей известно, что я сегодня с утра в Ладогу еду с инспекцией. Обещала завтраком накормить. А то что же! Не спамши, да еще и не емши?
Действительно, кое-где кухарки начали растапливать печи. Дымком потянуло. Горячий воздух колебался над трубой, и в нем прыгали две бледные рассветные звездочки.
— Головка-то у нее всегда ясная, сколько ни выпьет, а вот на ножки слабовата, — в обычной своей манере рассказывал Зайцев. — И наливочка, надо сказать, у моего тестя ей не по характеру, в ноги шибает. Сидишь — трезв, встал — пьян…
В квартире Нейгардтов было темно, у Гнеточкиных — тоже, но не покидало чувство, будто из темноты следят чьи-то глаза. Они мерещились то в одном окне, то в другом, то в третьем.
— Ну и ночка у нас с вами! — заключил Зайцев, закрывая окно.
Но и это был еще не конец. Из-под самой крыши послышался голос Зеленского:
— Иван Дмитриевич!
— Да, Сергей Богданович.
— Не мое, конечно, дело, но я так понял, что у вас размолвка с женой. Эхо-то ночное, не обессудьте. Окно у меня открыто, каждое слово слыхать. Чем так стоять, поднимайтесь ко мне. Я все равно не сплю. Чайку вместе попьем.
Иван Дмитриевич охотно принял предложение. Вскоре он сидел все в той же заваленной книгами комнате, и Зеленский, заваривая чай, говорил:
— Я по-мужицки просыпаюсь, чуть свет. Лежал в постели и невзначай подслушал ваш разговор. И как-то грустно сделалось. Когда в других семьях скандалят, я, наоборот, радуюсь, что не женился, а вот вас послушал и загрустил. Ведь всю жизнь бобылем. Завидую я вам, что у вас такая жена, а пуще того — что вы сами не понимаете своего счастья. Холостяку, да еще под утро, подобные признания слушать просто невыносимо. Нож острый.