Триумф Венеры. Знак семи звезд

Шарлотта Генриховна обернулась к Нейгардту:

— Объясните ему. Мне тяжело говорить.

Исполняя просьбу вдовы, тот щелкнул своей костяной челюстью и приступил:

— Господин Путилин, в поступке моего друга есть определенная логика. По завещанию Марфы Никитичны, наследником объявлен ее младший сын, и по логике вещей в случае его кончины во владение имуществом должна вступить Оленька. Ей же, как вы знаете, всего лишь восемь лет. Кое-какие юридические тонкости тут имеются, но в принципе до своего совершеннолетия, весьма не близкого, она вправе не платить долги отца и бабушки. Иными словами, в течение долгого времени Шарлотта Генриховна, как опекунша своей же собственной дочери, может ни о чем не тревожиться.

Иван Дмитриевич подавленно молчал. Вся эта хитроумная конструкция, воздвигнутая, как мавзолей, над мертвым телом Якова Семеновича и призванная поддержать версию о его самоубийстве, была не прочнее карточного домика. Они что, за дурака его считают?

— Говорят, — осторожно сказал он, — ваша свекровь намеревалась переписать завещание в пользу старшего сына.

— Вам и это известно? Воистину, не дом, а змеиное гнездо.

Шарлотта Генриховна вышла и вскоре вернулась, неся в руке конверт, запечатанный тремя красными гербовыми печатями.

— Можете убедиться. Дальше разговоров с соседями дело не пошло, завещание осталось прежним.

— Оно будет вскрыто по обнаружении тела Марфы Никитичны, — пояснил Нейгардт, — или по истечении срока, установленного законом для тех случаев, когда человек пропадает без вести.

— Я, господин Путилин, позвала вас для того, чтобы вы не утруждали себя напрасными поисками убийцы моего мужа. Но вы должны будете подать рапорт о том, что не сумели найти преступника. О самолюбии вам придется забыть. Помните, вы целовали крест.

Она забарабанила пальцами по столу, давая понять, что аудиенция окончена. Оба, старый друг и вдова, смотрели куда-то вбок, в пространство. В гостиной воцарилось натянутое молчание, как бывает, если из троих присутствующих двое захотят остаться наедине, но Иван Дмитриевич плел под столом косичку из бахромы на судьбоносной скатерти — бакенбардами он в то время еще не обзавелся — и не уходил. Наконец Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула:

— Евлампий! Проводи господина Путилина.

Дверь в гостиную захлопнулась, Иван Дмитриевич остался в коридоре. Здесь было сумеречно и пустынно, Евлампий почему-то не откликнулся на зов хозяйки. Все комнаты закрыты, слабо мерцают медные дверные ручки.

В куколевской квартире Иван Дмитриевич уже бывал, дорогу помнил и самостоятельно двинулся по направлению к прихожей. Тишина, и не пахнет ничем таким, что говорило бы о покойнике в одной из этих комнат, — ни ладаном, ни кухней, где готовят поминальный стол. Вдруг потянуло запахом полыни. Он узнал этот запах: жена тоже на лето пересыпала сушеной полынью меховые вещи из гардероба, чтобы не поела моль. В конце коридора одна дверь была приоткрыта. Иван Дмитриевич приблизился, заглянул в щелку и увидел ростовое зеркало, не занавешенное, как следовало бы при покойнике в доме. Черная материя отброшена была на раму, в зеркале отражался Евлампий, облаченный в роскошную волчью доху. Он принимал царственные, по его лакейским понятиям, позы, откидывая полы то так, то этак, смотрел на себя через плечо, протяжно помахивал рукой, хмурил брови.

С минуту Иван Дмитриевич наблюдал за ним, затем толкнул дверь и вошел.

— Вон ты где! Барыня тебе кричала меня проводить.

— Сей момент, — отвечал Евлампий, одновременно пытаясь набросить завесу на зеркало и сбросить доху.

Он был смущен, но не очень.

— Обожди. Дай хоть поглядеть, каков ты есть в хозяйской шубе… Хорош!

Зимой в этой дохе щеголял Яков Семенович, смеялся при встречах: «По шубе зверя видать…» Волчий мех был свежий, неистертый, и пахло от него полынной степью при луне, вольным воровским простором. Само собой, моль и подступиться не смела.

— Барин покойный вот бы сейчас порадовался, на тебя глядючи, — сказал Иван Дмитриевич.

— А чего? На продажу пойдет, кому да нибудь донашивать.

— Никак откупить думаешь? Разбогател?

— Дороговато, конечно, встанет…

— Зато к лицу.

Евлампий снова приосанился.

— Одно худо, — предостерег Иван Дмитриевич, — станешь в такой шубе ходить — волчий зуб вырастет. Вот тут. — Он раскрыл рот и потыкал пальцем себе в верхнее нёбо.

— Шутки шутите? Нехорошо при покойнике, — сказал Евлампий, снимая доху.

Иван Дмитриевич тоже погляделся в зеркало:

— Сапоги бы почистить не мешало.

— Это можно. Только уж сами извольте. Я не стану.

— А за пятак?

— Нет, не стану.

— За гривенник?

— Маловато будет.