Триумф великого комбинатора

– То-то, терпило! – Червь засуетился и поднес пиджак новенького к пахану. – Носи, здоровый!.. Пахан, а может и прохоря у него заштопорим?

– Вахмуркам оставь его прохоря!

Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее крымское солнышко, то самое солнышко, которое безжалостно падало на каменистый пляж и белые спины отдыхающих. Безропотно выкатывались на кишащий людьми берег морские волны. На пляже среди сотни отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам с удлиненным бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами июльского солнца и медленно покрывалось красным ожоговым загаром. Мадам вздыхала и, переворачиваясь на купальной простыне, ворчала: "Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!" Со стороны Феодосии подплывали два рыболовецких сейнера. С Ялтинской бухты подгребал своим ходом москвич Максим Иванов. "Хороша водичка!" – радостно сверкая глазками, протрезвонил Иванов, выходя из воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, с недопеченными плечами, к его синим в клеточку трусикам была прикреплена зеленая капроновая авоська, доверху заполненная крупными мидиями. "Послушайте, вы! – обратился к господину Иванову товарищ с прогорелой спиной. – Вы, что это, из Турции приплыли?" – "Нет, из Парижа!" – пошутил товарищ Иванов, бросая на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла. Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов ясно видел сгоравшие дотла спины, груди, бедра и даже сгоревшие черные трусы – все реально. Иванов зашагал к морю, бултыхнулся и, колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда.

Корейко проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце, показалась морда конвоира.

– Подъем, подлюги!

Корейко поднял со сна голову, вдохнул в себя порцию тлетворного воздуха и бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные стены, испещренные следами от воды, были похожи на каменную могилу, где-то пряталась смерть.

Глава 28 ДАЛЕКАЯ И УХОДЯЩАЯ НАВСЕГДА МОСКВА

В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было доходным домом страхового общества "Россия". В расстроенном мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался приказ: "Найти, обезвредить, доставить!" – Где же искать этого жида маланского?! – сквозь зубы процедил Альберт Карлович, окидывая взглядом площадь имени товарища Железного Феликса. – Так, отставить истерику мысли! Приказ номер один: рассуждать логически... а машину не дали, шляйся теперича по ихней столице... Ладно... Деньги у него есть. Приказ номер два: действовать. Начнем с гостиниц. Разумеется, с дорогих гостиниц. Какие в этой прорве дорогие гостиницы? Первоклассными гостиницами являются "Националь", "Савой" и этот, как его, "Гранд"...

От слова "Гранд" потерялась добавочка "Отель", но скоро нашлась, и получилось: "Гранд-отель". Альберт Карлович кивнул и немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.

– Профессор непонятных наук! – ругнулся капитан, переходя улицу. – Ходи тут по этой срани.

И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный – раз, сандаль губатый – два, фантик занюханный – три, ну, я ему устрою – четыре, смерти будет просить – пять, но я буду зол и беспощаден – шесть.

Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:

"Нет в этой жизни счастья!" Спел на прощанье музыкант.

И мое хилое запястье не украшает бриллиант.

О, где вы, страсти изумруды?

Покоя нет в душе моей.

Душа стремится на Бермуды, А я пою вам здесь! Ей-ей!

В "Гранд-отель" Альберта Карловича не пустили: ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение, набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок в морду портье и спросить змеиным сипом:

– Врагов народа прикрываете?