Триумф. Поездка в степь

Я остановился с Васей Гусак-Гусаковым на Правительственной площади, возле дома Роберта и напротив роты курсантов, молоденьких, по-парадному одетых, которых привели сюда, построили на тротуаре и скомандовали: «Вольно!» Они появились со стороны улицы Артема и только получили возможность — в момент вынули из карманов галифе бархотки и принялись драить сапоги. Поразительная вещь — чищеные сапоги. Именно они придают человеку праздничный вид. Возвращаясь из эвакуации, я тоже все время думал о том, где бы отыскать будку и наваксить новые ботинки, полученные матерью по талонам в распреде.

Вася мрачно оглядел свои пыльные, искривленные туфли.

— Ну ничего, — пробормотал он, — лето протопаю в этих, а когда получу аттестат зрелости и поступлю в институт киноинженеров, что на Красноармейской, — расстараюсь себе корочки комбинированные.

Американские комбинированные «корочки» Вася прошлым летом выменял на базаре за десять контейнеров сигарет.

Курсанты отглянцевали сапоги, обтянули друг другу, гимнастерки, поправили фуражки, даже причесали друг друга, делая идеальный пробор в ниточку, а мы смотрели на них и не могли оторваться, потому что они излучали такое спокойствие, такое здоровье, такую уверенность в завтрашнем дне, которых нам с Васей не хватало, хотя и мы выкарабкались из передряги, уцелели да и не просто уцелели, а сохранили способность изменяться к лучшему. Сейчас я нуждался в том, что излучали курсанты, может быть, больше, чем Вася и чем кто-нибудь. Случай с Робертом подкосил меня. Нет, виноватым я себя не чувствовал. Я и не был виновным, но я ощущал в себе какую-то тяжелую, вяжущую пустоту, черную и бездонную, и эта пустота парализовывала меня, превращая в вялого и безразличного подростка. Я сразу постарел, за несколько дней. Я похудел и осунулся, и во мне произошло многое, что я пока не в состоянии был ни выразить, ни до конца понять, но что сидело внутри уже крепко.

Мы еще поглазели на курсантов и поплелись к Марье Филипповне. Мы спустились в полуподвал и постучали в хлипкую дверь. Нам никто не ответил. Мы проникли внутрь, захлебнувшись устойчивым запахом стирки.

— Есть здесь кто? — спросил я.

Из кухни ответила соседка — она определила меня по голосу.

— Не лазь сюда теперь. Маня в больницу нанялась санитаркой, ее иначе не пускали. Положение, говорят, тяжелое.

— А когда вернется?

— Кто ее разберет; завтра, может, к сестре в Ирпень поедет.

— Адрес сообщила? — полюбопытствовал Вася.

— Какой тебе адрес? В Ирпене ищи. Ну идите, мне доцю провожать на праздник пора.

Мы возвратились на Правительственную площадь и сразу обратили внимание, что вокруг бывших Присутственных мест появились новые толпы народа, который подвалил с окрестностей. По переулку мелкими шагами бежали солдаты в два ряда, придерживая между собой тучный — огромных размеров — аэростат. Он плескался неповоротливым китом, то чуть приподымаясь, то чуть опускаясь — почти на брюхо, но неуклонно двигаясь вперед, послушный их воле. Солдаты завели аэростат на площадь, к «студебеккеру», и застопорили возле него. Борт быстро отвернули, аэростат сперва присадили, что-то под него цепляя, а после, осторожно подталкивая, подняли над кузовом. Аэростат — большой, куда больше «студебеккера» и толще его, и солдаты справлялись с трудом. Спустя не очень много времени — пока мы с Васей успели дойти до угла Михайловской улицы — они начали постепенно отпускать канаты, разматывая полотнище с портретом Сталина. Задрав голову, я прочитал на фронтоне здания торопливо написанный лозунг: «Да здравствует победа! Слава героям! Слава советскому народу!»

Мы постояли-постояли, а потом решили почти одновременно отправиться вниз, на центральную магистраль, потому что к Реми́ге идти рано, а идти надо, потому что все шли, и медлить было нельзя, неприлично — вроде у нас нет друзей-фронтовиков, вроде нам не с кем разделить радость. Мама отпустила меня к Реми́гам, и только к ним, взяв предварительно страшную клятву. Ей пора было мчаться в госпиталь, и с собой она могла взять лишь сестренку, которая, услышав, что война окончена и капитуляция подписана, вознамерилась обязательно спуститься в магазин и выяснить: не поступили ли в продажу шоколадные конфеты «Чапаев» и прочие довоенные продукты и не снизил ли слепой инвалид цену на ледовый сахар.

В магазин из довоенных продуктов ничего в продажу не поступило, а бедное лакомство пока не подешевело. Мама и сестренка залезли с передней площадки в трамвай, и я очутился на свободе.

71