Триумф. Поездка в степь

Через полчаса — бон! бон! — они помирились. Тетя не выдержала и заплакала. Заплакала и мама. Они плакали навзрыд, забыв про все на свете. Я никогда не слыхал, чтобы женщины так горько плакали. Они ведь еще не пережили то, что им суждено было пережить. Сейчас они оплакивали не только неисполнившиеся мечты, но и грядущие — уже осязаемые — потери. Они оплакивали и себя, ибо столкнулись со смертью ровесника. Тоска стиснула мое горло. Я выскользнул из комнаты и, пересчитывая ступеньки, спустился вниз. С улицы долетали гудки автомобилей. Как купол парашюта, надо мной качалась черно-сиреневая туча. Багровая звезда равнодушно мигала с краю. Я сунул пальцы в рот и по-разбойничьи свистнул. Из окна высунулся Роберт.

— Послушай, у меня дядю застрелили, — сообщил я угрюмо.

— Ух ты! И у Кареевых племяша кокнули, лейтенанта. Тетка-то воет?

— Да не того, а другого.

— Какого еще?

— Из Москвы, главного инженера.

— Ну?! Теперь ты вроде нас со Степаном — сирота.

Загромыхал гром, остро пахнуло травой, рванул ветер, хлопнула рама окна, и посыпались стекла, затрещали об асфальт косые утолщенные с одного конца капли, похожие на хрустальные подвески. Взлохмаченное варево вытолкнуло из себя золотую молнию, озаряя самую малость удивительной, неповторимой и прекрасной земли, посреди которой стоял я. Здесь, на земле, самое страшное горе — смерть — оказывалось одновременно и счастьем в самом высшем и неоспоримом значении этого слова.

65

До войны я нередко слыхал — умер, погиб, убит, но не особенно задумывался — как это? Ну вот Чкалов разбился на испытаниях, Серов тоже. Леваневский пропал без вести, — искали, искали, да безуспешно, — исчез, и точка. Фотография Крупской в гробу запечатлелась в памяти. Жена Ленина. В черном, с орденами. Видел похороны какого-то военного, кавалериста. Позади лафета текла негустая толпа, а за ней спешенный эскадрон вел лошадей под уздцы, звеня стременами. У Сашки Сверчкова умерла младшая сестра от дифтерита. Дирижер Дранишников умер, с первого этажа. Наконец, в соседнем парадном на третьем умер старый большевик академик Шлихтер Александр Григорьевич. Шлихтер был весьма добрый старик, с мушкетерскими усами и бородой. Внука его дразнили Грибочком — за толщину, увалистость и льняные, скобкой стриженные волосы. Однажды вечером отец, мать, тетя и ее муж разговорились про революцию, заспорили про дни прошедшие — открыли том зеленой с бордовым корешком энциклопедии и принялись читать биографию соседа. В молодости, сразу после установления в Киеве советской власти, он мою мать и послал в эти самые Андрушки, где ей сломали ногу на ликбезе. Шлихтер выступал перед бывшими гимназистками со ступенек университета стремительно, пламенно, как Камилл Демулен — с садовой решетки Пале Рояля. Выяснилось, что Шлихтер — сын столяра — имел, почти десяток подпольных кличек — Ананьин, Апрелев, Евгеньев, Нестеров, Никодим… Стал членом партии большевиков после II съезда и руководил крупными забастовками в нашем городе, в империалистическую был пораженцем, жил в сибирской ссылке, работал наркомом продовольствия республики, дипломатом, потом постарел, поседел и занялся исключительно исторической наукой. Мать по привычке посещала его семинары в университете.

Шлихтер здоровался со всеми на улице, вежливо приподымая круглую твердую шляпу. Если он задерживался со знакомыми, то подробно беседовал, вернее, внимательно выслушивал, что ему рассказывали. Освободившись, двигался дальше, сутуловато, вобрав голову в плечи и засунув руки в карманы длинного черного — адвокатского — пальто, шаркая подошвами туфель с резко загибающимися кверху носами. Когда Шлихтер спускался во двор за Грибочком, то приносил с собой к песочнице яблоки в кульке и раздавал ребятам. «Яблоки, — тихо говорил он, — перед обедом очень полезны, они пробуждают аппетит». С осени последнего предвоенного года он квартиры не покидал, а в декабре швейцар Ядзя Кишинская, сгребая лопатой рыхлый, потемневший от талости снег у парадного, сообщила, что он умер: «Уж Евгения Самойловна горюет — смотреть тошно». Я-то неосознанно предполагал, что он скоро умрет — очень был печальный, какой-то прозрачный, слабый и постоянно в одиночестве. О Шлихтере жильцы сильно жалели — и в тот день наш дом замолк, словно бы опустел, как скворечник зимой.

Еще поминали в нашей семье про смерть знакомого моряка — кавторанга, — но с оглядкой поминали, вполголоса. Он погиб в жаркой Испании, на родине смешного Дон Кихота, и убили его люди с необыкновенным для нашего города именем — марокканцы. Как ни грустно было мне слышать про дядю Лёку, но при слове марокканцы — в голову лезли серые макароны, длинные, скользкие, и вдобавок Дон Кихот. Тогда я непроизвольно улыбался. «Что ты, дурак, смеешься?» — грубо сердилась мама. Но я ответить не мог, убегал в коридор и там, за книжными — «американскими» — полками, сидел, иногда и подолгу, чуть не плача.

Но чтоб видеть смерть своими собственными глазами — как людей убивают, — ну нет, подобного до войны не случалось, просто не могло случиться.