Триумф. Поездка в степь

Ранней осенью сорок второго немчиков отослали назад, в Германию. Сашка божился, что они у нас практику отбывали. Странно, какую, собственно, практику?

Пыль, вонь… Я смыкнул Сашку за рукав: мол, давай смоемся на реку. Черт с ними, с немцами, — скучно. Зинванна, однако, крепко держала его. Сашка скорчил мне рожу.

— Их надо заставить работать, мерзавцев, — сказал строго Б. В., — нечего даром хлеб давать. Выполнил норму — получай, не выполнил — зубы на полку. А ребят с уроков на развалины посылать нельзя. Вот они и должны-то очистить город, и тогда их можно отправить по домам. Как их много! Ужас!

Ах зануда! Ему бы только запереть нас в школе и не выпускать никуда.

Я чуточку подождал — вдруг Сашка выкрутится, а потом незаметно растворился в задних рядах и, прячась от Б. В. за кучами кирпичей, шмыгнул во двор.

Солнце припекало. Я скатился по могучим отрогам вниз — к реке, разделся на набережной и, сильно оттолкнувшись пальцами, нырнул в ледяную коричневую воду. Под водой я открыл глаза и увидел илистое бархатистое дно. В ушах зазвенело, и я вернулся на поверхность. Я нырял до тех пор, пока не закололо в затылке. Тогда я лег спиной на ноздреватые камни и вдруг представил себе макет центрального района будущего возрожденного города. Здания были огромными, высокими, и они закрывали солнце. Господи, сколько же построить надо, сколько кирпича пойдет сюда и где его взять? А сколько места должно быть расчищено! Нет, пленные сто лет ковыряться будут. Пусть лучше наши возвращаются поскорее, а пленные уматывают к себе домой. И точка.

Я улыбнулся от мысли, что скоро встречу отца, и с наслаждением потерся лопатками о теплый камень.

57

Война определенно приближалась к концу. Она издыхала, но она еще шла, быть может, — если посмотреть с философской точки зрения, — в наиболее ожесточенной и бессмысленной форме, потому что и с той, и с другой стороны солдаты гибли понапрасну — Германия не обладала ни малейшим шансом, и все это, включая гестапо и нацистский партийный аппарат, превосходно понимали. А весенние дни стояли поразительные — по своей кристальной чистоте, по своему страстному бурлению, по своей прозрачной яркости. Омытые деревья выпукло прорисовывались на фоне зеленовато-голубого неба сказочной тушевой вязью тонких веток, — как на японской бамбуковой ширме. Женщины, несмотря на утреннюю и вечернюю прохладу, одевались почти по-летнему, отчего город — или, вернее, то, что сохранилось от города, — приобрел необычно праздничный вид. И здесь, и там, посреди улиц, колхозники из окрестных районов прямо с телег начали продавать на ведра картошку, свежий, выпеченный домашним способом высокий круглый хлеб с глянцевой коркой, сбитое масло, завернутое в тряпицу, рассыпчатый творог, отжатый на самодельных сепараторах, раннюю зелень в щедрых полновесных кучках. Во дворах появились молочницы в серых потрепанных гуньках, но поверх них в белых фартуках. Молочницы ходили из квартиры в квартиру, позвякивая немецкими солдатскими кружками о довоенные жестяные бидоны, и продавали литр дешевле, чем на рынке, хотя прошедшая зима была не из легких. Соленые помидоры, огурцы и капуста, то есть все то, что неделю назад получалось в распреде или покупалось за бешеные деньги, сейчас превратилось из деликатеса в обычную, доступную людям пищу. Эти недолгие и — я бы выразился — штатские, человеческие приметы тоже свидетельствовали о том, что война вот-вот кончится, вот-вот — не сегодня, так завтра. Карикатуры на немцев исчезли напрочь из газет. Учебные тревоги сами собой прекратились. Комендантские патрули, разморенные солнцем, спокойно грелись, покуривая, на скамейках бульваров, в парках, на стадионе. Даже ребята на некоторое время успокоились, и взрывы на окраинах не громыхали. Такие сумасшедше мирные дни наступили перед самой капитуляцией, когда на мгновение померещилось, что все, о чем люди мечтали когда-то, ожило, все раны сразу затянуло и будто ничего прежде не существовало — ни войны, ни смерти, ни разрушений, а всегда было лишь бездумное шатание по улицам, запах отогретого асфальта, бегущих хилых дождевых ручейков и собственная волшебная — синяя — тень под ногами.

Еще месяц назад Сатановский дарил нам с Робертом контрамарки на один и тот же концерт, в котором играли скетчи из военной и партизанской жизни, пели «Синий платочек» и «Катюшу», а он сам исполнял в фельетоне «Поговорили» роль Гитлера, а также Геббельса и адъютанта. Ох, как мы смеялись над ними — громко, до неприличия, до того, что на нас оглядывались с укоризной. Ну, а как не смеяться, если Сатановский представлял похоже, очень похоже.

Справа и слева от сцены вспыхивали софиты: желтый, синий и красный. Их медленно скользящие лучи скрещивались на физиономии Сатановского. Оркестр в последний раз отыгрывал туш, и в зрительном зале воцарялась мертвая тишина.

— Недавно Адольф Гитлер вызвал к себе главвраля Геббельса. Ух-ха-ха! — зловеще подхохатывал Сатановский, подобострастно и комично — по-адъютантски — вытягиваясь. — Главвраля Геббельса!..