Трюкач

Да нет, он нормальный, просто делает скандал. А вот фиг ему! Не получит!

М-м, а кто это?

Это? Черт знает. A-а! Каскадер это! Он уже в тираж выходит, потому, видишь, на все идет, лишь бы общее внимание привлечь. Не обращайте внимания!

А кто это с ним?! Обратили внимание?!

Нельзя не обратить, но только… знаете ли, верно подмечено: кто бы то ни был, но – с ним!

– Достаточно громко? – осведомился Ломакин, светски склоняясь к спутнице (хотела испытать? испытания прошли успешно! а ты, дама, теперь – спутница, даром ли за локоток придержал в момент шариковского взрева!).

– Достаточно. А можно здесь этого не снимать вообще? – осведомилась мулатка, светски поведя плечами.

– ЭТОГО можно не снимать… завсегдатаем уверил Ломакин. Слово – не воробей. Запоздало цапнешь двусмысленность за хвост, ан уже выпорхнула, оставив в кулаке парочку перышек.

«Изверг» – так себе. Проходная фильма, вокруг которой устраивают ажиотаж, премьеру в Доме кино, шумиху в оплаченной спонсорами прессе: Первый российский супербоевик! Герой, – русский Рэмбо! Но назвать его так – значит, польстить не герою Изверга, а – Рэмбо! Впрочем, трюки Ломакин на фильме, зарядил действительно недурственные. Если бы все решали трюки!… В общем, средненько, средненько. Но публика инерционно валила валом: не посмотрим других, так себя покажем. Тусовка с бесплатными бутербродами и бокалами того-сего.

Обычная картина! Четыре категории тусовщиков. Первая – шнырливые жратики-халявщики, зубодробительно жующие один за другим квадратики с ветчиной-сервелатом-сыром-икрой, взахлеб глотающие один за другим порции шампанского-водки-ликера-сухача… а-а, что, еще и кино показывают?!

Вторая – насмешливые новички, с зубовным скрежетом сожаления отказывающиеся от навязчивого сервиса дурновыглаженных официантов-разносчиков: спасибо, пока не надо! Интонация и взгляд проститутки, на которую (из которой?) обрушились месячные: сегодня-нет. И хочется и колется. Как бы так исхитрится, чтобы выглядеть достойно?

Третья – зубры, хохочущие напоказ. Напоказ – мутно знакомые профили и фасы по невнятным отечественным фильмам. Неужели это он?! Вроде бы он! Уй, ка-акой старый! И лысый! Может, не он? Да он, он! А – она? Ой, перестань, не может быть! Почему? Посмотри на нее – швабра и есть! Хочешь сказать, что это – ОНА?! А кто?… М-мда, она… Элита, хохочущая напоказ, элегантно снимающая бутербродики с подносов – напоказ, выбирающая из полукруга бокалов единственный (А тут что у нас, дружочек?) – напоказ.

Четвертая – озабоченные домочадцы, виляющие от подноса к подносу: время разбрасывать комплименты, время собирать бутерброды. Боком-боком – квадратики с деликатесами стряхивать в деловые, на ремнях, сумки (целлофан заранее подстелен). Жаль, напитками флягу не напитать – заметно будет. Да!

И салфетки! Фирменные, пусть и бумажные, с эдаким вензелем. Каждый бутербродик надобно на салфетку. Салфетки тоже – туда же, в деловую, сумку, в отдельное… отделение. Промокнуть губы для виду и – туда, туда. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Ни к одной из четырех категорий Ломакин не принадлежал. Ни к одной из четырех категорий дама в манто не принадлежала.

Они попробовали дурной кофе в одном из стоячков задрипанного (что уж там! да, задрипанного!) холла Дома кино. Они прошли в зал.

По обыкновению, некто изобразил конферанс, представляя создателей, а также исполнителей, а также вдохновителей, а также вспомогателей (гримеров- костюмеров-монтажеров). Ломакин на просцениум не поднялся. Хотя ему всячески сигнализировали сверху вниз: А вот среди нас есть еще человек, без которого… Нет, не поднялся. Он смахнул два блокнотных листочка с кресел, обозначающих – кресла заняты. Усадил даму, уселся сам. Если он подчинится манящим жестам, то, вернувшись, вполне может обнаружить, что возвращаться некуда: занято. И даму сгонят, лиши ее опекунства. Вы разве не видели – тут листочки были!

Ерунда! Неизбывная традиция: кто первый встал, того и тапочки, кто первый сел, того и кресло. А всяческие метки (занято! занято!) – подзаконны.

И вообще красоваться перед вполне равнодушным залом в непонятном качестве… Человек, без которого! Правда, вы его на экране вряд ли увидите, вряд ли узнаете. Но – похлопаем, похлопаем, дорогие друзья! И – спорадические, вежливые аплодисменты. В отличие от поощряющей долгой овации любимцу публики – благообразному, респектабельному старцу, мастеру эпизода. Особенно после его аффектированного признания: Я очень люблю этого режиссера! Я влюблен в главного героя! Я люблю вас всех! И действительно, мастер эпизода – эпизода охмурения юных дамочек собственной породистостью… из фильма в фильм. Нужно быть большим мастером, чтобы убедить всех и каждого в своем сердцеедстве при том, что только ленивый не в курсе: мастер… – м-м… Голубой, как… как Левис. В таком контексте микрофонное воркование насчет любви к режиссеру, к герою, ко всем – н-неоднозначно.