Трюкач

Вагон полнился. Верно: Первая «приморская» компания – первая, остальные – по мере пробуждения, по мере добредания до ближайшей от них станции, по мере желания-хотения. Никто никого не неволит. А ты откуда? Я прямо из столицы. А я из Нарвы. И как у вас в Нарве. Ой, плохо у нас в Нарве, русских отовсюду гонят. Ну-ну, здесь тебя не погонят, садись… да садись ты прямо на коленки. Тебя как звать? Рафа? Это как – Рафа? А, Рафаил? Слушай-слушай! Ты знаешь, почему у евреев СПИДа не бывает? Потому что их никто не лю-у-убит! Кончай, дурак! О-о-о, в каком смысле? Проти-и-ивный!

И преувеличенные визги, хохот, размашистые падения на соседей при малейшем толчке на стыке рельс. Ай, не толкайтесь вы, здесь же му-ущина сидит. Му-ущина, извините его, он с детства такой. (Во-во! Граждане мужчины, не толкайтесь! Среди вас есть женщины!).

Женщины тоже были. Особенно на Маяковской их подвалило, с баулами-узлами. Московский вокзал. Ну да это были именно женщины, потому от греха подальше они выдавились уже на следующей – господи, спаси, срамота, фу!

Ломакин тоже бы с удовольствием выдавился. Но терпел, хранил снисходительное молчание – резвитесь, молодежь, мне бы ваши годы. Бр-р!

Ломоносовская – Пролетарская – Обухово…

– Дяденька, а вы далеко едете? – существо юное, нахальное. Не люблю я тебя, существо. Не приглянулось ты мне. Не тебя я люблю, существо.

Рыбацкое. Конечная. Высыпали. Перескочили во встречный. Еще с электрички кто-то поспел. Поехали. Катится, катится «голубой вагон».

Рыбацкое – Обухово – Пролетарская…

Гомики раззадоривались. Находили общий язык (а, пакость! двусмысленность! дык ведь находили! язык… общий…).

Да, именно так: Содом и Гоморра на колесах. Скорость, грохот-перестук, страстные мычания и преувеличенные вскрикивания, кромешная темнота – только редкие блики мимолетных огоньков. А на остановках – предвкушающая, давящаяся смешком тишина: кого-то занесет в вагон из числа ОБЫЧНЫХ пассажиров?! До поры Ломакин держался, до поры ему удавалось играть СВОЕГО, который отнюдь непрочь, но дожидается СВОЕГО.

– Ряба! Ряба пришел! – рявкнул кто-то из сплетенья рук, сплетенья ног. Значит, судьба…

Ломакин уже решил было бросить затею, когда по четвертому разу прокатился до Рыбацкого и обратно до Приморской.

Ряба подсел на Елизаровской – дылда в прыщах, а годков ему будет далеко за двадцать, очень далеко. Даже, может, и чуток за тридцать. Не мальчик, но муж… своеобразный, но муж. Пресытился я, друзья мои! Что ж ты, гадюка, запрыщавел, если пресытился?!

Ломакин встал. Поймал глазами Рябу, что вообще- то было нетрудно. Они оба на полголовы превышали общий уровень гействующего сообщества.

Наверное, Ломакину удалась томность во взгляде. Да не томность это, а следствие тяжелого недосыпа. Но удалась. Он абсолютно инстинктивно провел языком по пересохшим губам: наконец-то!

Ряба воспринял инстинктивное движение языком как-то сугубо по-своему. И ответил тоже движением языка, имитируя то ли куннилингус, то ли фелляцию.

Ломакин пересилил себя и кивнул.

Ряба, не отводя взгляда, принялся протискиваться к очень интере-есному му-ущине с пучком на затылке.

Ломакин тоже изобразил попытку сблизиться, но распихивать локтями, извиваться между телами, лишний раз соприкасаться – нет, не пересилил себя. Виновато улыбнулся краем губ, пожал плечами – вишь, сколько их тут! гей-славяне! – дождемся конечной, там и сольемся в экстазе.

Конечная – опять Рыбацкое. Для Ломакина предпочтительней была бы конечная-Приморская. Не пришлось бы тогда слишком долго принимать-отдавать ухаживания («М-милый! Я тебе выдавлю этот ма-аленький прыщичек! Не больно, совсем не больно. Тебе больно? Видишь, приятно. Ой, и рядышком тоже. Дай, ну дай, ну позволь!») – у Приморской «жигуль»…

Придется тянуть и тянуть, терпеть и терпеть от конечной до конечной.

Не пришлось.

На Рыбацком толпа очередной раз высыпала на платформу (Просьба освободить вагоны!), загалдела в ожидании встречного, переминаясь от нетерпения (Терпеть и терпеть!).

Ряба балетно, мюзик-холльно, поводя плечиком, выставленным вперед, пролавировал. Был уже в трех метрах от Ломакина, уже в двух.

Ломакин сделал шаг навстречу.

Ряба вдруг остановился-оглянулся. И снова впился взглядом в «му-ущину». Не тот это был взгляд, не прежний.

Сказано: у геев обостренная чувственность, флюиды улавливают с трех метров! Наверное, не те какие-то флюиды источал Ломакин. Наверное, не так как-то шагнул навстречу.

Секунды замедлились до минутной скорости – будто при «рапидной» съемке.

Ну?! Ид-ди ко мне, проти-ивный!

Ломакин сделал еще шаг. Флюиды охотника он скорее всего разбрызгивал окрест с мощностью ха-а-рошего петергофского фонтана. Сольемся, сольемся! Ну?!

Между ними маячил низкорослый хрупкий организм, завитой такой. Профилем. Опасливо накренясь, поглядывал в тоннель: поезд! ты где! пора!