Трюкач

… Елаев отбывал не по сто второй и не по сто третьей. Не было на его совести ни умышленного убийства, ни отягчающих обстоятельств. Впрочем, совести у него тоже не было. Амбал Елаев в голодноталонную годину озверел от социальной несправедливости: почему Тихону Василичу все, а ему, Елаеву, ничего?! Ему, Елаеву, оказывается, надо куда-то переться, в очереди за талонами стоять, в очереди за крохами по талонам стоять, в очереди приемного пункта бутылок стоять, чтобы талоны было на что отоварить! А Тихон Василичь, падла, на всем готовеньком – без очередей, без талонов, без мордобоев! Старушка, Настасья Филипповна, бабка Ася, от себя последнее отрывает – Тихона Василича потчует: рыбки-рыбки! Сердобольная! У нее бы сердце болело за Елаева, когда он, здоровый мужик, без куска, без стакана мается! У нее бы сердце болело за него, когда из-за херни какой-то здоровый мужик пять лет в Крестах тубиком становился! Конечно, херня! А че он такого сделал?! Ну, зарезал Тихона Василича! То есть приманил по первоначалу – ногтем поскреб по клеенке, эта падла – прыг, он и придушил. И освежевал. Крови, конечно… Неаккуратно. Поддал сильно. Иначе разве стал бы вообще?! Ну, зажарил. Почти кролик! Тут – сосед. Че тут, говорит? Кролик, говорю. С тебя, говорю, фуфырь, с меня, говорю хавка. Пошел, достал где-то, поставил. Приняли. Сосед-то ногу объел и говорит: кыс-кыс-кыс, Тиша, Тиша, на, на, погрызи! Потом в сковородку уставился – глядел-глядел и блеванул! И – на Елаева! С ножом! И бабка Ася туда же: милиция! убивец! Потом… не-е- нич-че не помнит Елаев, а очухался в ментовке, в капэзэ. По хулиганке два года намотали, потом довесили, еще довесили. В сумме – пятера. А сосед, падла на суде топил: нож – подсудимого, подсудимый сначала кота зарезал, потом решил соседа. И бабка подвякивала: изверг-убивец!…

Ломакин держался настороже. Амбалу Елаеву продлили от двух до пяти явно не за примерное поведение. Очевидный типаж подловитого истерика, еще и усвоившего зэковские манеры. То есть: кореш, звини, кореш, ошибка вышла, звини! но, улучив момент, ногой в пах н-на, с-сука! но, поймавшись и глотая воздух, сипеть: Шутка, кореш-ш-ш, ш-ш-ш-утка, не понял?! – мелко-мелко моргая поросячьими ресницами, изображая большое удивление, пьяно выжидая очередного удобного мига. Во, бля, он, Елаев, почти в законе, почти полосатик – а тут какой-то задохлик вырубает его и вырубает.

Ты, кореш, не бзди, я добрый сегодня! Поэтому тебя жалею, кореш! Если я щас разозлюсь, то тебе не жить, кореш! Че ты там умеешь – мне побоку, кореш! Мы на зоне не таких ломали, кореш! Твое счастье – я сегодня добрый!… Н-на, с-сука!… Уй-й-й- йх-хь. Уй, бля, больно, падла! Ты че, в натуре, я ж тебя просто проверял, умеешь или нет. Ты по жизни вообще кто, слышь, кореш? Накапай еще?! Накапаешь? Или жалко? A-а, то-то! Капай-капай, кореш. И я тебе забуду. Все забуду. Потом один раз по хлебалу дам – и забуду, кореш!… А этим сукам-падлам ничего не забуду! Где эта сука-падла теперь живет, а?! Ты, кореш, зна-а-аешь, ты же с ним менялся! Ты где раньше жил? А он поменялся и думает: я его не найду?! Н-н-найду! О! Кореш! Он же тебя подставил! В натуре! Я же думал: это ты, это он! Адрес, дашь, вместе пойдем! За такие подставы у нас в Крестах… Н-н-на!… У-у-уб-б… ля-а-а! Че, опять не понял?! Я опять тебя проверял! Почки, с-сука! Добрый я сейчас – вот твое счастье! Слышь?! Живи у меня, кореш! Прямо тут! Нравишься, понимаешь? Или я у тебя, понял?! Ты слушай-слушай! Ку-у-уда пошел?! Наза-а-ад, падла, команды не было!

Я слушаю-слушаю. Я никуда. Звонят…

Херня! Назад! Хорошо сидим! Слышь, мне уже и не встать. Че у тебя за водяра? Ку-у-уда?! Я сказал, сиди! Ну, ты у меня только вернись!…

И пока Ломакин со злорадством на уме и сочувствием на языке сообщал новости петру-первому (Какие новости, мастер? – Е-есть новости…), новоявленный квартиросъемщик бушевал в комнатенке, распечатанной хозяйским пинком ноги. Амбал Елаев грозился-матерился, порывался наружу, в зало, грохотал собственным упавшим баскетбольным туловищем, звенел бьющимся стеклом, орал, что он вышел подчистую, а его опять заперли. Амбал Елаев сулил смерть лютую и корешу, и соседу, и бабке Асе. Нассу в глаза – программа минимум.

Ломакин не запирал сидельца, он просто плотно прикрыл дверь, чтобы шум и ярость не рвались столь бурным потоком, не заглушали трубку. Сиделец просто застрял на продавленной тахте – тяжелый стол- ампир слишком тесно прижимал, не давая точки опоры: только приподнимешься и – плюх обратно на задницу. Маловато королевство, маловато.

Ломакин, посвящая петра первого в курс последних событий, соображал на ходу и корректировал этот курс. О старушке не обмолвился. За него обмолвился громогласный Елаев: Убью-у-у с-суку! Ломакин задним умом просожалел, что прикрыл дверь, но и сквозь нее было слышно. Петру первому – слышно.

Часок продержишься, мастер? Раньше нам никак.

Не нанимался!

– Наймем. Не обидим, мастер).