Тристан 1946

А чужой расхохотался: «Что мне угодно? Ничего, ровным счетом ничего. Я хотел бы вручить господину профессору кое-какие научные материалы». — «Должен ли наш разговор происходить непременно здесь, в холле?»

«Должен, еще как должен! С наглецами всегда следует разговаривать у двери, но у меня есть еще несколько вопросов насчет того, кто что должен. Если секретарша молода и бедна, должен ли старый король психологов непременно на ней жениться? И должна ли студентка ради Богатого мужа бросить науку? Должна ли женщина забыть своего возлюбленного, который уехал, чтоб не мешать ей делать карьеру? И должен ли каждый человек, все равно, мужчина или женщина, должен ли он непременно стать законченной свиньей? Должен ли я стать свиньей? И леди Кэтлин тоже?»

Джеймс ужасно покраснел, но не сдавался, не желал его узнавать, на помощь тоже никого не звал, не приказал слуге Чарльзу вывести этого господина, а сел на ящик и смотрел на меня с упреком, словно бы это я привела в дом сумасшедшего. У меня не было сил двинуться с места, и тогда чужой бросился к своим чемоданам, раскрыл их и стал швырять на пол шелка, серебро и золото.

«Нате вам, нате, — хрипел он, — вот заработал, привез подарки, может быть, леди Кэтлин не побрезгует, примет от бездомного бродяги?..»

Тут уж мне пришлось узнать его, точно так же он хрипел, кричал петухом и дергался в тот далекий вечер на Эрл-Корт, когда устроил сцену из-за студии Питера, пока в дверь не заскребся вдруг Партизан, не кинулся к нам мокрым клубком шерсти и не помирил нас.

Тут я окончательно узнала своего неверного возлюбленного, своего спасителя, Тристана, мужа американки Кэт, польского бандита с высокой шеей, узнала, возненавидела и уже ни секунды не могла здесь больше оставаться. «Извините! — крикнула. — Джеймс, мне нездоровится», и, спотыкаясь о разбросанные по полу вещи, бросилась к себе.

Легла, накрыла голову шалью, свет резал глаза, в груди будто ворочались жернова и давили, давили, это сумасшедшие его слова меня давили… несправедливость, наглец, карьера, свинья — подлые слова сверлили мой мозг, я вытерла глаза и удивилась, что это не кровь, ах ты, любимый, ненавистный, будь ты проклят, выла я, требуешь ответа на письмо без обратного адреса, не понимаешь, что можно любить на расстоянии — без грязи, без ревности, без запаха псины, и такая любовь лучше, ни ты, ни я не отнимем ее друг у друга, о ней всегда можно мечтать. А тебя, плоть проклятая, жадная, ненасытная плоть, — как же я тебя ненавижу!..

Джеймс все не приходил. Второй мой отец не пришел ко мне, слышно было, как захлопнулась дверь его комнаты, он страдал, чаша его терпения переполнилась, видно, у него не было больше сил вызволять меня из очередной скандальной истории; у меня никогда не было отца. Полковник Мак-Дугалл дал мне тело, а Джеймс, только Джеймс, пытался дать мне душу, у Михала душа есть, не знаю, откуда она взялась, он ее не любит, она ему ни к чему. Джеймс мне очень нужен.

Я не могла плакать, велела Дэзи подать профессору в его комнату ленч, поехала к Подружке, боялась, что этот бродяга, проходимец этот, тоже будет там, и хотела этого, отомстить хотела Подружке, спросить ее хотела: от кого ее сыну досталась душа, от нее или от папаши, и что это за душа, которую можно выбросить на помойку.

Не было его. Подружка его не видела, кто-то ей сказал, что Михал пьет с рыбаками в таверне «Люгер» и что его узнать нельзя, она как раз собиралась туда, ноги у меня подкосились, я ни о чем не стала спрашивать, мы сидели на террасе, и я плакала, а она гладила мои волосы и шептала: «Изольда, не плачь, вы никогда не расстанетесь».

В мае мы навсегда расстались.

А она — сейчас он явится, подожди.

О нет, больше я ждать не буду, не хотел, чтобы я ждала пять лет, пусть теперь ждет до скончания века, ждет и не дождется!

Я убежала, вернулась в Труро, кто-то уже собрал вещи, которые расшвырял в холле этот бродяга. Я боялась спросить Чарльза, где они, боялась зайти к Джеймсу и к себе пойти боялась, боялась кровати, на которой мы с Михалом спали в ту ночь, когда рядом, в большой спальне, за стеной сидел на страже Джеймс, а Эрнест нашел в моей постели «вора», я вошла во «французскую гардеробную», села спиной к зеркалу. Иветт, первая жена Джеймса, должно быть, любила духи: из шкафов все еще шел едва уловимый сладковатый запах.

Миссис Мэддок всегда во время уборки угощала меня какой-нибудь басней про наглых женщин, которые, потеряв всякий стыд, лезут в дом к ученому человеку, морочат ему голову, требуя нарядов, такое безрассудство до добра не доводит, стрекоза муравью не пара, заглядывала во все шкафы, будто там прятались чьи-то жалобы или тайны, махала тряпкой, будто изгоняла их оттуда, со злорадством косилась на меня… Теперь в этой проходной комнате я сидела одна, за стеной, подобно катафалку, возвышалась вдовья кровать Джеймса, за другой — наше с Михалом греховное ложе, как же я была одинока…