Тристан 1946

Михал обучал Партизана всяким фокусам, я смотрела, мы смеялись, пес был еще очень слабый, но старался изо всех сил, получалось очень смешно. Михалу было сейчас не больше двенадцати лет, а мне от силы шесть, если бы нас увидел кто-нибудь со стороны, быть бы нам в заведении для дебилов; Партизану на хвост я повязывала бант, он вертелся волчком, щелкал зубами, неизвестно было, кого он больше любит, меня или Михала. Мы все вместе ложились на ковер, засыпали. А потом я просыпалась, потому что Михал на меня смотрел. Мы глядели друг на друга, как на две большие карты, по которым можно водить пальцем, путешествовать глазами. Я сказала: «Нет, Михал, не надо, это напоминает лабораторию, анализы». Он удивился: «Лабораторию, анализы?» Нам обоим стало не по себе, мы накинули халаты.

«Может, почитаешь?» Он раздобыл книжки по архитектуре, такие же, как те, что когда-то дал ему Брэдли, иногда соглашался, садился в кресло с книжкой, а Партизан рядом — одно ухо вверх, другое вниз — в ожидании… Михал все старался положить ему на нос карандаш, говорил: «Замри», ничего не получалось, архитектура побоку, мы смеялись. Партизан сидел, держа на носу карандаш.

Я готовила незнакомые блюда по французским рецептам, иногда получалось; я даже пригласила Молли, Станислава все еще не было, а Молли не понравилось, она все еще злилась из-за пса: Партизан потоптал настурции, набезобразничал в передней. Михал починил ей шкаф, она малость поутихла.

Пес стал поправляться, не хотел больше лежать на полу, на шали, прыгал на постель, прямо мне на живот, я боялась шевельнуться, Михал его сгонял, Партизан устраивался в ногах, мы разговаривали.

Никогда мы не болтали такой ерунды, как тогда, лежали рядом неподвижно, будто в гробу, и разговаривали обо всем, вспоминали детство. «Что ты больше всего любил, когда был маленький?» — «Окрошку». — «А что такое окрошка? Холодный суп с мясом?..» — «Холодный суп, сам не знаю из чего». — «Наверное, это madrilene?» — «И вовсе это не madrilene, а окрошка» — «Но что такое окрошка?» — «Окрошка — это окрошка».

Михала ужасно злило, что я не понимаю польских слов, он попросил меня спеть ирландскую песенку, я спела, и он спросил меня, что такое colleen, я сказала, что colleen — это значит girl, скажи по-польски, я сказала «зеввтчина», он рассердился, мы никогда не поймем друг друга, а потом: «Кася, скажи правду, ты меня совсем не понимаешь, ты такая чужая… — подпер голову локтем в своем гробу и смотрит на меня издалека, будто на мертвую… — ты ничего обо мне не знаешь, но это ничего…»

Я не люблю, когда он так вот проклинает свою судьбу. «Нет, знаю, — говорю, — знаю, как ты у мясника украл кусок сала и что ты мать свою обманываешь, все знаю, но какое мне до этого дело, ты мне все равно нравишься, мне никто так не нравится». Я думала, он оживет после этих слов, но он перевернулся на спину, уставился в потолок, я положила ему руку на глаза: «Драгги называл тебя Гордый поляк или Польский бандит, но мне и на это наплевать», он сбросил мою руку со лба, словно бы она была мертвая. «Я знаю, что тебе на все наплевать, если бы было не наплевать, ты бы знала, что меня в Баттерси кокни чуть было не прикончили, а ты не догадалась, поверила, будто я и правда гробанулся вместе с машиной на свалке».

Ну тут я не выдержала, а что ты-то обо мне знаешь? Ты догадывался, что я три месяца ходила с твоим ребенком?

Он сел, широко раскрыл глаза… «Кася, побойся Бога, что ты говоришь? Не может быть, это ты нарочно выдумала, назло… — протянул руку, дотронулся до моего живота, — тут был мой ребенок? Кася, почему ты ничего не сказала? Как ты могла?» — И сорвался с места.

Партизан проснулся, подбежал к дверям, пора было вывести его гулять, Михал долго не возвращался, а когда вернулся — вместе с ним в комнату ворвался холод, Михал топнул на пса ногой, сел у окна, я звала его: «Иди сюда, простудишься, ночь холодная», он не отозвался, я подошла, глажу его по голове, а у него волосы мокрые.

«Ложись, оставь меня». Я легла, глаза у меня сами закрывались, заснула.

Просыпаюсь, светло, шарю рукой по постели, вскакиваю, кричу: «Михал, Михал!» Под зеркалом клочок бумаги: «Вернусь вечером» и внизу нацарапано. «Прощай, Изольда!»

Партизана он оставил дома, ну, думаю, наверное, пошел искать работу, опустила шторы, у меня отпуск, легла и читала все, что под руку подвернется, не обедала, часов в шесть Михал вернулся.

— Где ты был?

— В парке.

— В каком парке?

— Там, где зарыт мой трофей.

— Говорила, не ходи туда, почему не взял с собой собаку?

— Хорошо сделал, что не взял. Партизан откопал бы трофей…

Тут я не выдержала, хватит с меня его фокусов, его собаки, моего затворничества, я с размаху швырнула книжку на пол: «Ты сам все время вытаскиваешь на свет божий свои воспоминания — окрошка тебе нужна, «зеввтчина», а мои песни, мои руки, моя стряпня, моя помощь тебе ни к чему, и ребенок мой тоже…»

Он молчал, а я все кричала: «Что я могу о тебе знать, если ты молчишь? Ты тоже обо мне ничего не знаешь, все какие-то бредни про Изольду…»

Он обернулся и пошел прямо на меня, словно смерть.