Триптих. Одиночество в Сети

Нет. Этого я не хотел.

Я никогда больше не вернусь к «Одиночеству…». Прошу прощения у всех, кому эта книга причинила боль и страдания.

Сейчас, в этом месте меня охватили страх и сомнение. Я боюсь, что все эти похвалы, умиления, восторги накличут на мою голову обвинения в зазнайстве, наглости и высокомерии. Каждый, кто знаком со мной, знает, насколько я презираю зазнайство, наглость и высокомерие. Тем больше я боюсь…

Благодаря этой книге, которая вовсе не задумывалась как книга, я получил высочайшую награду в жизни. Читающие ее люди подарили мне свое время. Нет ничего более ценного, чем время, которое нам посвящают другие. Свое собственное, только раз отпущенное им время, которое невозможно ни повернуть вспять, ни повторить. Они могли в это время делать много других прекрасных вещей, но решили посвятить его моей книге. Меня это сегодня преисполняет безграничным изумлением.

С благодарностью,

профессор, доктор наук Януш Леон Вишневский

Франкфурт-на-Майне, Германия, 18 июля 2003

P.S. Ничто с Тобою не сравнить…

Почему постэпилог?

Потому что он существовал в моем воображении еще до Пролога. Он был там с самого первого слова «Одиночества…», которое я набрал на клавиатуре компьютера. Не было там еще ни второй главы, ни середины, ни эпилога. Но Постэпилог уже был. Я создал его в Берлине, на скамейке железнодорожной станции Лихтенберг, в полночь, 18 августа 1998 года, когда начинался день моего рождения, и на этой скамейке я ждал поезда на Франкфурт-на-Майне. Я не оставил Постэпилог в рукописи «Одиночества…», которую передал в издательства «Czarne» и «„Prószyński i S-ка“», потому что тогда мне казалось, что он этой книге не нужен. Но теперь, через два года после первого издания «Одиночества…» и после почти девяти тысяч мейлов, у меня сложилось впечатление, что тогда я ошибался…

Пятнадцать минут спустя…

ОН: Достал из кармана пиджака пачку синих банкнот. Всё, что было при нем. Одну спрятал обратно, остальные положил около пепельницы с тлеющей сигарой. Осторожно, чтобы не стряхнуть пепел, взял сигару и окунул мундштук в вино, а после глубоко затянулся. Медленно выпустил дым, поднес бокал к губам, закрыл глаза — так делают, когда целуются, — и самозабвенно смаковал. Во время поцелуя закрывают глаза, чтобы обострить другие чувства; он тоже хотел интенсивнее ощутить вкус. Хотел забрать этот вкус с собой. Навсегда. Французское каберне совиньон 1996 года. На прощание.

Выпил вино, оставив немного на дне бокала. Горящий конец сигары окунул в то, что осталось в бокале. Она погасла с шипением. Потом он прижал бокалом банкноты к столешнице, встал и молча направился к выходу.

Огромные, обитые черным бархатом двери, повинуясь инфракрасным датчикам, раздвинулись, пропустили его и закрылись за ним. Наступила тишина. Натали Коул пропала вместе со щелчком электрической защелки в дверях и теперь пела о любви только тем, кто остался в баре. Свет, тишина и холод гостиничного холла отрезвили его. Он чувствовал себя как после пробуждения, когда память еще хранит подробности сна и хочется в него поскорее вернуться. Он помнил, что ребенком ему иногда это удавалось. Он возвращался в сон, и сон продолжался.