Триптих

Шмиц. Господин Бидерман! Уж если вы считаете нас поджигателями, почему бы нам не поговорить в открытую?

Бидерман (съеживается, как побитая собака). Да я же не считаю вас поджигателями, господа, это неправда, вы ко мне несправедливы, я не считаю вас поджигателями.

Айзенринг. Давайте по-честному!

Бидерман. Нет, нет и нет!

Шмиц. Так кем же вы нас считаете?

Бидерман. Своими… друзьями…

Они хлопают его по плечу и направляются к двери.

Куда же вы?

Айзенринг. Пора.

Бидерман. Я клянусь вам, господа, Бог свидетель!

Айзенринг. Бог свидетель!

Бидерман. Да! (Медленно поднимает палец в знак клятвы.)

Шмиц. Вилли-то в Бога не верит, господин Бидерман, так же как и вы, — клянитесь не клянитесь.

Продолжают идти к двери.

Бидерман. Ну что мне сделать, чтобы вы поверили? (Преграждает им путь.)

Айзенринг. Дайте нам спичечку.

Бидерман. Что… дать?

Айзенринг. У нас кончились.

Бидерман. Дать вам…

Айзенринг. Да. Если вы не считаете нас поджигателями.

Бидерман. Спичечку?

Шмиц. Он хочет сказать — в знак вашего доверия к нам.

Бидерман опускает руку в карман.

Айзенринг. Сомневается. Видишь? Сомневается.

Бидерман. Тише! Только не при жене…

Бабетта возвращается.

Бабетта. Сейчас будет кофе.

Пауза.

Вы уже собрались идти?

Бидерман. Да, друзья мои, как не жаль, но… Главное, что вы почувствовали… Я не хочу много говорить, друзья мои, но почему нам, собственно говоря, не называть друг друга на «ты»?

Бабетта. Гм…

Бидерман. Я предлагаю выпить на брудершафт! (Берет бутылку и штопор.)

Айзенринг. Ах, скажите вашему милому супругу, что ни к чему из-за этого начинать бутылку, уже не имеет смысла.

Бидерман (откупоривает). Для вас мне ничего не жалко, друзья мои, ничего не жалко, и если у вас есть еще какое-нибудь желание… (Поспешно наполняет бокалы и раздает.) Чокнемся, друзья!

Чокаются.

Готлиб. (Целует Шмица в щеку.)

Шмиц. Зепп.

Бидерман. Готлиб. (Целует Айзенринга в щеку.)

Айзенринг. Вилли.

Пьют стоя.

И все-таки, Готлиб, нам пора.

Шмиц. К сожалению.

Айзенринг. Мадам…

Опять вой сирен.

Бабетта. Ах, это был такой милый вечер!

Слышен бой колокола.

Айзенринг. Еще только одно, Готлиб…

Бидерман. Что еще?

Айзенринг. Ну ты знаешь.

Бидерман. Если у вас есть какое-нибудь желание…

Айзенринг. Спичечки.

Входит Анна с кофе.

Бабетта. Анна, что случилось?

Анна. Кофе.

Бабетта. Вы же не в себе!

Анна. За домом… ах, фрау Бидерман, небо — если глядеть из кухни, — все небо горит…

Отсветы пожара уже заполняют комнату, когда Шмиц и Айзенринг с поклоном выходят.

Бидерман (бледен и недвижим). К счастью, это не у нас… К счастью, это не у нас… К счастью…

Входит доктор философии.

Что вам угодно?

Доктор. Я не могу больше молчать. (Вынимает из кармана жилета лист бумаги и начинает читать.) «Я, нижеподписавшийся, будучи глубоко потрясен происходящими событиями, которые, как мне представляется, и с нашей точки зрения не могут быть квалифицированы иначе как преступление, делаю следующее заявление для всей общественности…»

Вой сирен становится все громче. Доктор продолжает читать подробное заявление, но понять уже ни слова невозможно: мешает лай собак, звон колоколов, крики, вой сирен вдали, треск пламени вблизи.

(Подходит к Бидерману и вручает ему заявление.) Я отмежевался.

Бидерман. Ну и что?

Доктор. Я все сказал. (Снимает очки и прячет в футляр.) Видите ли, господин Бидерман, я был идеалистом, я вполне искренне мечтал исправить мир, я знал все, что они там делали на чердаке, все, не знал только одного: они это делали просто из удовольствия!

Бидерман. Господин доктор…

Доктор удаляется.

Послушайте, господин доктор, зачем мне эта бумага?

Доктор перешагивает рампу и садится в партере.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Ушел…

Бабетта. Что ты дал этим типам? Я ведь видела. Спички?

Бидерман. Ну почему бы и нет?

Бабетта. Спички?

Бидерман. Если бы они были настоящими поджигателями, думаешь, у них не было бы спичек? Ах, киска, киска!

Бьют часы. Тишина. Сцена озаряется красным светом, и, пока она темнеет, слышен звон колоколов, лай собак, сирены, грохот рушащихся балок, сигналы, треск пламени, вопли. Все это продолжается до тех пор, пока на авансцену не выходит хор.

Хор.

Бессмысленно многое в мире,

Но эта история всех бессмысленней:

Раз случившись, многих

Она убила, но, ах, не всех,

Не изменив ничего.

Первый взрыв.

Корифей.

Газометр взорвался.

Второй взрыв.

Хор.

То, что предвидит каждый

Задолго,

Свершается все же в конце концов:

Глупость,

Уже неугасимая,

Что роком зовется.

Третий взрыв.

Корифей.

Еще газометр.

Следует серия взрывов ужасающей силы.

Хор.

Горе нам! Горе! Горе!

Свет в зрительном зале гаснет.

ЭПИЛОГ

Сцена освобождена от реквизита и совершенно пуста.

Бабетта и Бидерман стоят там же и в тех же позах, что и в конце пьесы.

Бабетта. Готлиб…

Бидерман. Тише.

Бабетта. Мы сгорели?

Крик попугая.

Что это?

Опять крик попугая.