Триптих

Андри. Все держатся так натянуто. (Курит.) Вы хотите сказать, что не следует подходить к солдату и сшибать с него фуражку, если знаешь, что ты еврей, что этого вообще не следует делать, а я все же рад, что я это сделал, я кое-чему научился, хотя никакой пользы мне от этого нет. Теперь вообще, после нашего разговора, и дня не проходит, чтобы я не научился чему-то, от чего никакой пользы мне нет, так же, как и от ваших добрых слов, ваше преподобие, я верю, что вы желаете мне добра, вы христианин по профессии, но я еврей по происхождению, и поэтому я теперь эмигрирую.

Патер. Андри…

Андри. Если мне это удастся. (Гасит сигарету.)

Патер. Посиди!

Андри. Это кольцо мне поможет. Единственное, что вы можете теперь для меня сделать, ваше преподобие, — это молчать, никому об этом не говорить. (Поднимается.) Мне надо идти. (Смеется.) Во мне есть какая-то затравленность, я знаю, вы совершенно правы, ваше преподобие…

Патер. Ты будешь говорить или я буду говорить?

Андри. Простите. (Садится.) Я слушаю.

Патер. Андри…

Андри. Так торжественно!

Патер. Я пришел, чтобы выручить тебя.

Андри. Я слушаю.

Патер. Я тоже, Андри, ничего об этом не знал, когда мы в последний раз говорили с тобой. Он взял к себе еврейского ребенка — так издавна считалось, христианский поступок, как я мог не верить этому! Но вот, Андри, явилась твоя мать…

Андри. Кто явился?

Патер. Сеньора.

Андри вскакивает.

Андри, ты не еврей. (Молчание.) Ты не веришь тому, что я говорю тебе?

Андри. Нет.

Патер. Значит, по-твоему, я лгу?

Андри. Ваше преподобие, это чувствуешь.

Патер. Что чувствуешь?

Андри. Еврей ты или нет.

Патер поднимается и приближается к Андри.

Не прикасайтесь ко мне! Ваши руки! Я не хочу этого больше.

Патер. Ты не слышишь, что я говорю тебе?

Андри молчит.

Ты его сын.

Андри смеется.

Андри, это правда.

Aндри. Сколько у вас правд? (Достает сигарету, но потом забывает о ней.) Со мной это у вас не получится…

Патер. Почему ты нам не веришь?

Андри. Изверился.

Патер. Говорю тебе, клянусь спасением своей души, Андри, ты его сын, ни о каких евреях не может быть и речи.

Андри. Немало, однако, было речи об этом…

Сильный шум с улицы.

Патер. Что там стряслось?

Тишина.

Андри. С тех пор, как я помню себя, мне твердили, что я другой, и я проверял, так ли оно и есть, как они говорят. И так оно и есть, ваше преподобие. Я другой. Мне говорили, что двигаются такие, как я, так, мол и так, и я чуть ли ни каждый вечер подходил к зеркалу. Они правы: я двигаюсь именно так. Я не могу по-другому. Я проверял также, правда ли, что я всегда думаю о деньгах, когда андоррцы наблюдают за мной и думают, что сейчас я думаю о деньгах, и они бывали каждый раз правы: я думаю о деньгах. Так оно и есть. И нет во мне душевности, я старался, но напрасно: не душевность во мне, а страх. И еще говорили мне, что такие, как я, трусы. И это я тоже проверял. Трусят многие, но я знаю, когда трушу я. Я не хотел признавать того, что они мне говорили, но так оно и есть. Они пинали меня сапогами, и все обстоит так, как они говорили: я чувствую не так, как они. И у меня нет родины. Вы, ваше преподобие, говорили, что это надо принять, и я это принял. Теперь вам, ваше преподобие, надо принять вашего еврея.

Патер. Андри…

Андри. Теперь, ваше преподобие, буду говорить я.

Патер…Ты хочешь быть евреем?

Андри. Я и есть еврей. Я долго не знал, что это значит. Теперь знаю.

Патер беспомощно садится.

Я хочу, чтобы у меня не было ни отца, ни матери, чтобы ни мне не надо было горевать и отчаиваться из-за их смерти, ни им — из-за моей. И ни сестры, ни невесты: скоро все будет порвано, и никакие клятвы, никакая наша верность тут не помогут. Я хочу, чтобы это случилось скорее. Я старый. Мои надежды отпадали одна за другой, как выпадают зубы. Я ликовал, солнце светилось в деревьях зеленым светом, я бросал свое имя в воздух, как шапку, которая не принадлежит никому, кроме меня, а вниз падал камень, который меня убивает. Я был не прав, по-другому, чем они думали, все время. Я хотел быть правым и торжествовать. А правыми были мои враги, хотя у них и не было права на это, ведь за пределами своего понимания нельзя считать себя правым. Мне теперь уже не нужны враги, достаточно правды. Я пугаюсь, когда еще на что-то надеюсь. Надежда никогда не шла мне на пользу. Я пугаюсь, когда смеюсь, и не могу плакать. Моя печаль поднимает меня над всеми вами, и поэтому я упаду. Мои глаза стали большими от грусти, моя кровь знает все, и я хочу умереть. Но меня страшит умирание. Милости нет…

Патер. Грех так говорить.