Тринадцатый пророк

А, вот вы где! – Пётр спрыгнул к нам откуда-то сверху, песок засыпал пергамент. – Чем занимаетесь?

– Как слон, – недовольно буркнул я, отряхиваясь: песок угодил мне за шиворот, но Петр оставил моё недовольство без внимания. Скосился в Ванины каракули, напряг лоб и по слогам процитировал:

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.» [3]

Фыркнул:

– Это что за откровения?

– Да вот… – Отчего-то принялся оправдываться Иван, – беседуем…

– И куда ж море-то делось, а?

– Ну… – окончательно смутился писатель и принялся рассовывать бумаги за пазуху и по невидимым карманам, затерявшимся в складках одежды, – это когда летишь над землёй, словно птица… И смотришь сверху, как одно сменяется другим… Фантазия, понимаешь?

– А, ну да. – Петр широко улыбнулся, продемонстрировав остаток зубов, и, покровительственно приобняв того за плечи, доверительно сообщил мне, чтобы я не всё, что излагает Ваня, принимал близко к сердцу. Поскольку он, как человек творческий, облагает чересчур богатым воображением. Сказал, хоть и с добродушной усмешкой, но не без гордости, словно тот приходился ему родным братом. Или даже сыном, потому что иногда и братьям завидуют. В это мгновенье меня осенило: вот, чем ещё отличалась эта компания – никто никому не завидовал. Все были на равных, никто не считал себя лучше, умнее других. Успех одного был общим успехом. Неудача одного – общей неудачей. Нет, они не были стадом – командой, вот правильное слово. Именно командой чёткой, слаженной, с признанным капитаном.

– Пошли, – сказал Петр, – уже народ собирается.

– О, нет! – простонал я, откидываясь на спину, – может, хватит на сегодня? Тайм-аут. Посидим, почитаем… Тыщу лет не держал в руках пергамента…

– Вставай-вставай, – проигнорировал мои жалобы добрый Пётр.

И, поднимаясь, затянул о коварной красотке, не дождавшейся из моря суженого. Иоанн сморщился, словно от больного зуба, сказал, чтобы мы шли вперёд, он догонит, завернул «налево» и оставил меня единственным слушателем. Эту уловку я сумел оценить уже после первого куплета.

– Тягомотина, – сказал я, деликатно опустив своё мнение о певческих способностях Петрухи. – Повеселее песен не знаешь?

– Знаю, – охотно отозвался он. – А ты?

– Запросто. Морскую?

– Валяй.

Я напел первое, что пришло в голову:

Эх, хвост-чешуя,
Не поймал я ни…чего.

Он вытаращил на меня глаза, согнулся в беззвучном хохоте, смахивая слезинки с выгоревших ресниц, а, отсмеявшись, напустил серьёзности на плутовскую физиономию:

– Фу, какие неприличности. Равви не понравится.

– Да ладно, – хмыкнул я. – Развели культ личности. Нормальный парень.

– Он – Учитель. – Уже испуганно возразил Пётр.

– Ну и что с того? Учитель – тоже человек. Вот у нас в школе директор анекдоты обожал. В тетрадку записывал. Называл коллекцией фольклора. Мы раз подглядели – мама дорогая!

– Ну?

– Вот те «ну»!

Спор наш прервал сам Равви, вышедший как раз навстречу. Игнорируя энергичную жестикуляцию Петра, я преградил ему путь.

– Рассуди нас. Я вспомнил одну песню, но она не совсем приличная. Конечно, в женской компании я бы её не спел. Впрочем, смотря, какие женщины, и сколько выпито.

Его рыжеватые брови страдальчески надломились.

– Ты ещё и поёшь?

Я даже немного обиделся.

– Почему нет? Я, между прочим, и на гитаре играл когда-то. Жаль, с собой нет.

– Очень жаль, – согласился Равви, но я почему-то не поверил в искренность его сожаления. – Чем же ты решил меня удивить? Неприличной песней? Думаешь, я их никогда не слышал?

– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.

– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?

– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.

Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.

– А, когда я рыбачил, у нас пели…

И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.

Равви оказался прав насчёт незваных гостей. Откуда ни возьмись, припёрлась прорва народу. Потянулись толпы сирых и убогих, демонстрирующих свои болячки и увечья, и просто желающие поговорить «за жизнь». Равви принимал всех, выслушивал, отвечал. Сейчас в нём не было утреннего бунтарства. Он говорил тихо и ровно о добре, любви, свободе и равенстве людей, о том, что нужно относиться к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. О том, что в мире слишком много зла, а мир, переполненный злом, обречён на гибель. Банальные, в общем-то, вещи, но что-то цепляло в его словах, притягивало, как магнитом.