Тринадцатый двор

Истуканову снился сон. Он едет в красной карете, запряжённой четверкой резвых белых лошадей. И везёт его карета куда-то в хорошее приятное место, о чём свидетельствовало превосходное его настроение. Карета удобная, рессорная, мягко едет по сельской дороге, которая не пылит. Пётр Виленович проезжает мимо зелёных полей, видит синий лес вдали. Над лесом — высокое голубое небо. Карета вброд переезжает неглубокую речку. И вот беда, — застревает. Откуда ни возьмись, появляются обнаженные женщины-купальщицы. Они обступают его карету и начинают раскачивать. Через каких-то два-три толчка его экипаж выбирается на берег и продолжает путь. Карета подвезла его к белым каменным ступеням, ведущим к воротам прекрасного сада, находящегося на возвышенности. Сад окружала высокая ограда из кованого чугуна, поросшая диким виноградом. У входа в сад Истуканова встретил человек в белом дурашливом наряде Пьеро с воротником «жабо» с нарисованной слезой на щеке. Играя на гитаре сладчайший романс и кланяясь, он приглашал Петра Виленовича войти. Закатное солнце садилось, когда Истуканов входил в сад, но вместо ночи в саду вдруг наступил солнечный, светлый, жизнерадостный день.

Пётр Виленович оказался в залитом солнечными лучами яблоневом саду, где обнажённые гармонично развитые мужчины и женщины собирали зрелые плоды с деревьев. Моросил летний дождик. Повсюду, куда ни взгляни, была радуга. Слышался смех и весёлые возгласы здоровых, довольных жизнью молодых людей. Процесс сбора зрелых яблок всем доставлял наслаждение. Мужчины с лёгкостью подсаживали женщин на скользкие, лоснящиеся от дождя стволы, позволяли им становиться себе на плечи. Истуканова никто не замечал. Пётр Виленович ходил мимо сборщиков и сборщиц невидимым, с жадностью разглядывал красивые лица молодых людей и анатомию их прекрасных тел. Заглядывал в самые секретные места, не опасаясь быть за это наказанным. Он упивался этой свободой. Солнечные лучи, мелкие капли дождя, запахи зрелых яблок и влажной земли, безудержный смех здоровых, красивых людей, — всё это будоражило, делало его причастным к какому-то великому общему делу.

Пётр Виленович проснулся, но крепкие тела сборщиц яблок всё ещё стояли перед глазами, и капли пота на лбу он принял за капли дождя из волшебного сна. Сидя в постели, Истуканов подивился, какими живыми и красочными могут быть сны. Ему захотелось в этот сад навсегда, к тем сборщицам плодов, которых только что он имел счастье созерцать во всей их бесстыжей наготе.

Пётр Виленович и сам готов был раздеться в том самом саду и подсаживать красавиц к яблокам. Он вскочил с кровати, сбросил с себя нижнее белье и, включив в комнате свет, подбежал к трюмо.

В зеркале он увидел отражение своего тщедушного жёлтого тела, кривлявшееся на фоне скудного интерьера его холостяцкой берлоги. Тотчас вернулось ощущение безысходности в котором всё последнее время он прибывал и чтобы не сделать с собой непоправимое, внезапно не наложить на себя руки, он со скривившимся в гримасе отвращения лицом с неистовством запел:

— Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит мой разум возмущенный,
Я в смертный бой идти готов!

В стену застучали кулаком, пригрозив вызвать милицию.

3

Иван Данилович ехал в поезде Москва-Симферополь в плацкартном вагоне. Ехал не один, а с мирно спящей на соседней полке Людмилой Цветковой.

К нему «на одну минутку» присела старушка, представившаяся Надеждой Алексеевной ста двух лет. На вид ей было не более шестидесяти пяти и только красные воспалённые веки заставляли поверить в искренность её слов о столь преклонном возрасте.

В вагоне все давно спали, а Ваня с бабушкой, казалось, позабыли про сон. Старушка настолько любила людей, таким ощутимым потоком эта благодатная сила от неё исходила, что Грешнов отдыхал и одновременно очищался внутренне, общаясь с ней.

Негромкую речь Надежды Алексеевны украшали перезвоны чайных ложечек в тонких пустых стаканах из-под чая, стоявших на столике. Грешнов был ею очарован.