Я раскрыла и начала перелистывать книгу. Бисквитные пирожные, рулет с финиками и грецкими орехами, сдобные булочки, имбирный кекс, ватрушки, домашние торты, сладкие пироги… С каждой последующей страницей правописание и почерк автора понемногу выправлялись.
Аврелиус повернул регулятор на передней панели плиты и начал готовить ингредиенты для выпечки. Движения его были быстрыми и точными. После того как все было разложено в правильном порядке, он, уже не глядя, протягивал руку за ножом или ситом. У себя на кухне он напоминал шофера за рулем автомобиля, чья рука заученным до автоматизма движением переключает скорости, в то время как глаза неотрывно следят за дорогой. Так же независимо действовали и руки Аврелиуса, каждая четко зная свою задачу, тогда как его взгляд был сосредоточен на миске, в которой смешивались ингредиенты. Он просеивал муку, нарезал кубиками сливочное масло, выжимал сок из апельсина — и все это у него получалось легко и естественно.
— Видишь тот чулан? — спросил он. — Слева от тебя. Открой его.
Я открыла дверку, думая, что ему понадобилось что-то из кухонной утвари.
— Там висит сумка.
Это был, скорее, вещевой мешок незнакомого мне фасона: стенки не были сшиты, как у обычных сумок, а просто стягивались вверху, образуя складки, и скреплялись пряжкой. Длинный кожаный ремень позволял носить сумку через плечо. Кожа ремня высохла и растрескалась, пряжка заржавела, а холщовые борта сумки — когда-то, вероятно, цвета хаки — со временем обрели нейтральный, серовато-пыльный «цвет ветхости».
— Что это? — спросила я.
Он на секунду поднял взгляд от миски.
— Это сумка, в которой меня нашли.
И вернулся к своему занятию.
— Дурацкая штуковина, верно? — сказал Аврелиус.
Я услышала, как он задвинул в печь противень, прикрыл дверцу и, подойдя, стал за моим плечом.
— Открой ее сама — у меня руки в муке.
Я расстегнула пряжку, и борта сумки распались в разные стороны, образовав на полу подобие круглого коврика. В самом центре лежал комок из бумаги и тряпок.
— Мое наследство, — объявил Аврелиус.
С виду это был обычный хлам, которому место в мусорном баке, но Аврелиус вперил в него горящий взгляд, каким может смотреть маленький мальчик на драгоценный клад.
— В этих вещах моя история, — сказал он. — Эти вещи говорят мне, кто я есть. Надо только… надо уметь их понять. Всю жизнь я пытался решить эту загадку. Я думал, я искал правильный подход… ниточку, за которую надо потянуть, чтобы все стало на свои места. Взять хотя бы это…
Он указал на скомканную льняную тряпку, в прошлом белую, а ныне грязно-желтую. Я извлекла ее из кучи и расправила. Это была детская рубашонка с вышитым узором из белых цветов и звезд и четырьмя перламутровыми пуговицами. Широкая, испачканная мукой ладонь Аврелиуса зависла над ней, не решаясь прикоснуться. Ее рукав сейчас годился ему разве что на палец.
— Вот в это я был одет, — сообщил Аврелиус.
— Она очень старая.
— Еще бы. Мы с ней одного возраста.
— Она даже старше вас.
— Ты так думаешь?
— Взгляните на эту штопку. И вот здесь. Ее чинили много раз. А эта пуговица не подходит к остальным трем. Рубашку до вас носили другие дети.
Он переводил взгляд с одежды на меня и обратно, жадно впитывая новую информацию.
— А что ты скажешь об этом? — Он указал на мятую бумажку: то была страница печатного текста, вырванная из книги.
Я взяла ее и прочла вслух:
— «…сначала не догадываясь о его намерениях; но, когда я увидела, что он встал и замахнулся книгой, чтобы пустить ею в меня, я испуганно вскрикнула и невольно отскочила…»
Аврелиус подхватил фразу, не заглядывая в листок, а цитируя по памяти:
— «…однако недостаточно быстро: толстая книга задела меня на лету, я упала и, ударившись о косяк двери, расшибла голову».
Разумеется, я тотчас узнала этот текст. Как могло быть иначе, если я с детских лет читала его бессчетное количество раз?
— «Джен Эйр»,[15] — сказала я.
— Быстро же ты угадала. Так и есть. Я справлялся у библиотекаря. Написала Шарлотта… фамилию не помню. Но зато я помню, что у нее была куча сестер.
— А вы читали этот роман?