Тринадцать ящиков Пандоры

Одновременно с последними его словами сквозь беседку подул ветер — странно жаркий даже для здешней ночи. Но Томаса передернуло, словно в лицо ему дохнуло из ледяных подземных глубин.

— Это удивительная идея, — сказал он хрипло. — Получается, поверь мы всем сердцем, что солнцу должно вставать на юге, — все бы так и случилось?

Уильям помотал головой — и тут же застонал, ухватившись за подмышку. Отдернул ладонь, вытер пальцы.

— Вовсе не обязательно, сэр. Но уж одно неизбежно: здесь тогда начнут рассказывать сказки о том, как однажды человек повелел солнцу взойти на юге — и светило его послушалось.

— Как уже рассказывают сказки о Человеке-в-Терниях, — сказал задумчиво Томас.

— А вот об этом, сэр, — очень серьезно произнес юноша, — я стараюсь даже не думать.

— О чем именно вы сообщили Александру Холлу, Уильям? — спросил Томас.

Кронненберг обессиленно откинулся на резное дерево беседки.

— Я рассказал ему обо всем, сэр. О том, что, если верить собранным конфидентами полковника Хэвиджа хроникам, люди здесь уже без малого две тысячи лет не воюют друг с другом. Что у местных почти не бывало — до нашего прихода — завистников, как и преступлений на этой почве. Есть убийства, но нет зависти и этой черной соседской ненависти к тому, кто живет лучше тебя. О рассказах наших разведчиков, возвращающихся с юга и с востока, — измененных настолько, что приходится убеждать их, что они — это они. О том, что базальтовые истуканы в Железном лесу, поставленные в дьявол-знает-когдашние допотопные времена, слишком напоминают кивера русских гренадеров — а русские пытаются протоптать виршами тропку в другие миры, и куда-то же они уходят! О том, наконец, что однажды мы изменим Ксанад настолько, чтобы тот сотворил для нас самое желанное: нас в улучшенном виде. Народ богоизбранный. Вот только сперва всегда является Моисей, а не Иисус Навин. И тогда… тогда…

Адъютант Хэвиджа говорил все быстрее и неразборчивей, голова его начала подергиваться, и Макги поднялся с корточек и отшагнул в сторону, глядя крайне подозрительно. А Томас наклонился и отвесил мальчишке оплеуху.

— Придите же в себя, — произнес с неожиданной для себя самого брезгливостью.

— Вы не понимаете, — прошептал адъютант. — Если он воплотится… Семь казней египетских… Горящий куст, купина…

Томас поморщился и встряхнул адъютанта сильнее:

— Погодите, Уильям, мне необходимо узнать: кому было известно, что вы беседовали с Александром Холлом? Кто-то же видел вас тогда, верно? Мне нужно знать имена, это чрезвычайно важно.

Кронненберг дышал уже ровнее, румянец начинал сходить с его щек. Он мутно глянул на Томаса.

— Да-да, я понимаю.

— И кто же?

— Что?

— Дьявол вас раздери, Уильям, вы издеваетесь над нами?

— Вовсе нет. О чем вы спрашивали?

— Кто знал о вашем разговоре с Александром Холлом?

— Ах это… Нет, я не думаю, что это важно, — Уильям махнул пренебрежительно, а Томас заметил, что изменился не только тембр его голоса, но и жесты, мельчайшие движения лица и тела. — Он — просто лошадка, маленький пони. Его задача была — доставить порученное. И, кажется, он не сумел даже этого. А вот это… существо… которое врезано в мою плоть… оно говорит со мной. Не словами, но как бы образами, вспышками… отголосками моих собственных мыслей, буквами на изнанке век… И оно… кажется, оно желает говорить с вами.

Фицпатрик вдруг подался вперед, взмахнул рукою:

— Лови!

Уильям поймал брошенную монетку, повертел в пальцах: шиллинг серебрился, будто форель в ручье. По губам его мелькнула измученная улыбка.

— Я не одержим, — сказал. — Я… взнуздан, наверное, так было бы правильнее сказать. Так не желаете ли, господин Элрой, выслушать то, что это… создание… хочет вам сказать?

18 июня. За час до рассвета

Дверь скрипнула: Томасу показалось, будто услышать ее должны и на противоположном крыле дворца. Однако обошлось: голоса Фицпатрика и обоих солдат не прервались, гудели размеренно.

Интересно, что она скажет.

Он вспомнил грацию, с которой мадам Франческа двигалась, нападая на Фицпатрика: такая бывает у насекомых. У богомола, например.

А самки богомолов жрут своих самцов…

За дверью было темно — но стоило сделать пару шагов и развести тяжелые завесы, как пришлось жмуриться: луна заглядывала в окна, отражалась в зеркалах, дрожала неисчислимыми тенями.

Госпожа Франческа лежала, как неживая: поверх покрывал, одетая, с руками вдоль тела. Казалась вырезанной из мыльного камня. Сколько Томас ни присматривался, не сумел понять: поднимается ли ее грудь в такт дыханию.

— Мадам… — позвал он неуверенно. Весь его запал, разожженный словами Уильяма Кронненфельда, вдруг ушел, словно вода в песок.

Он вынул из кармана шиллинг. Покрутил в пальцах. Прикрыл глаза, тут же распахнул их снова: показалось, что в комнате стоит еще кто-то. Выругался мысленно — и наклонился над постелью, положил серебряный кругляш на тыльную сторону запястья госпожи Франчески.

Посчитал до трех, а потом до шести. Осторожно, пытаясь не прикасаться к матовой коже, забрал монету — такую же белую в свете лун.

Перевел дыхание — оказалось, все это время он не дышал.

Было тихо.