Тринадцать

— Там по ночам как будто что-то происходит… Свет какой странный мерцает, то ли бомжи костры разводят, может, бухает или курит кто в темноте, кому не страшно… Я в мистические штуки не верю, и всякие басни меня не трогают. И ты можешь меня проклинать, если тебе так будет удобно, но и мук совести я никаких не испытываю. Уже не могу их испытывать, уже все отдал, что мог, потому что мне девяносто один год и срать я хотел на ваши общественные делишки… Знаешь… кто-то сказал, сейчас уже не помню… в журнале прочитал… у нас так устроено, что либо герои, либо предатели… либо наградить, либо расстрелять, и третьего не дано. Очень точно сказано, парень, и на собственной шкуре испытано и много раз перепроверено. Так что нарисуйте меня, как вам нравится, и подите отсюда к черту. Дайте спокойно помереть.

Старик с наслаждением втянул дым сигары, немного подержал его во рту и выпустил ароматное облако. Миша понял, что он обращается не конкретно к нему — это было послание миру, которое Ковырзин, очевидно, готовил очень давно. Мешать ему не стоит, пусть говорит.

Но Ковырзин как будто закончил. Вместо продолжения ритуального монолога последовал вопрос:

— А вот ты сюда зачем приперся, историк? Ты сам-то знаешь?

«Старая лиса», — подумал Михаил, но ответить не успел. Зазвонил его сотовый телефон.

Он поднялся с кровати, взял трубку.

— Слушаю.

— Миш, это Владимир… Владимир Петрович который.

— Да-да, слушаю вас. Ну?

Ковырзин в этот момент отогнул занавеску и, прикрыв глаза руками, стал вглядываться в темноту за окном.

— Короче, Миш, — вздохнул Владимир Петрович, — такое дело…

— Ну, говорите уже!

— Петя умер…

У Михаила в горле застрял ком. Он хотел что-то сказать, но не смог — перехватило дыхание.

— Михаил, ты слышишь? Петруха помер, говорю. Не смогли вытащить, в голове оторвалось что-то от ударов, я точно не знаю… Миш, ты узнал, кто это сделал?

Михаил сделал глубокий вдох-выдох и автоматически стал потирать левый висок.

— Я выясню. Оставайтесь на линии.

Он не стал отключаться, опустил руку с трубой.

— Николай Григорьевич!

Ковырзин отвернулся от окна.

— Что-то случилось, молодой человек?

— Да. Два часа назад вы стали свидетелем убийства. Человек, которого избивали на ваших глазах, только что умер, не приходя в сознание. Вы будете продолжать философствовать или совершите какой-то осмысленный поступок?

Старик не дрогнул. Упреки в бесчеловечности на него давно не действовали.

— Я ничего не видел.

— Это ложь.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю. Знаю… Николай Григорьевич, вы никогда не были безжалостным убийцей, и весь ваш торжественный монолог об искуплении сейчас не имел большого смысла. Никто не собирается вас казнить, потому что никто даже не помнит о вашем существовании. Но вы видели, кто убивал одного из ваших соседей. Скажите, кто это?

Ковырзин молчал, поглаживая языком редеющий ряд зубов. Сигара умиротворенно дымилась в его руке. Казалось, у старика впереди еще полвека и торопиться ему некуда.

— Николай Григорьевич! Возможно, в эти самые минуты убийца уходит, а вы не хотите помочь его остановить… Грош цена вашей патетике, ветеран невидимого фронта!

Михаил в сердцах едва не плюнул. Он снова приложил трубку к уху.

— Владимир Петрович, вы еще здесь?

— Да, Миш. Я слышал ваш разговор. Старый крыс упрямится?

— Угу. Словом… — «Две секунды на размышление, брат Миха, две секунды!» — …Владимир Петрович, я думаю, надо искать Семенова. Прямо сейчас вместе со своим участковым дуйте к нему. Если еще не поздно…

— Понял, Миш. Я тоже так подумал. Все, давай отбой.

Владимир Петрович отключился. Михаил собрался уходить.

— Семенов, Семенов… — повторил Ковырзин. — Это не тот ли, что с флягой все время ходит? Бизнесмен?

— А вам-то что?

Старик скривился в улыбке, которая, по его мнению, должна была выражать великодушие.

— Ну, тогда вы угадали. До свидания.

— И вам не хворать.

Старик не стал провожать, а Миша и не настаивал — ушел сам и захлопнул за собой дверь.

4…

Семенов успел уйти. Участковый и Владимир Петрович застали только его избитую жену, жуткий кавардак в доме, разбросанные по полу бумаги и запах спиртного (удирая, коньячный барон разбил бутылку, содержимое которой хотел перелить во фляжку). Побитая супруга, скрючившись, сидела на краю дивана в чем мать родила, точнее, в чем ее оставил муж. Когда вошли гости, она лишь подняла голову и даже не попыталась прикрыться хотя бы руками.

— Вы бы накинули на себя что-нибудь, вон хоть покрывало, — проворчал Геннадий.

Она смогла говорить лишь через несколько минут, когда Владимир Петрович поднес к ее носу ампулу с нашатырем, которую всегда носил с собой, а Саша метнулся в кухню и притащил стакан холодной воды из-под крана. Женщина рассказала все, как было, — муж допился до чертиков, ворвался в дом и избил, а потом собрал манатки и упорол… «Туда ему и дорога, такой сволочи… не знаю, куда он ушел, понятия не имею… где угодно он может быть, куча адресов… ищите, не знаю, вызовите врачей уже, что ли!..»

Врать она, похоже, была не в состоянии, поэтому ее никто особенно не тормошил.