Тридцать восемь сантиметров

Я внимательно прислушивался, впервые за три месяца в нашей конторе образовалось интересное дело. Нет, жизнь, конечно, била ключом, если учесть что за все это время я успел обосноваться в отделе расследований, прочесть десятки инструкций самой монументальной из которых была «Об ограничении оборота предметов сатанинского культа».

«… исключить возможность провоза через государственную границу Соединенного королевства предметов сатанинского культа, согласно параграфа…» – государство ходило под себя. Оно боролось с сатанизмом, социализмом, незаконным оборотом, эмигрантами, зонтиками от солнца и зонтиками от дождя, консервами из серебристого тунца, с котелками, шпионажем, боролось со свободой и сражалось против себя. Оно постоянно сходило с ума в этой бумажной суете и все же не могло сдвинуться с места.

– Моба! – крикнул я тогда Толстому, – предметы сатанинского культа, теперь запрещено провозить.

На это он пробурчал, что к ним в прошлом году приезжал глухой двоюродный брат Риты. Тот привез в подарок подшивку журналов по психиатрии, собачье мыло и чесалку для спины с орнаментом. Если бы он знал, то стопорнул бы этого перца еще на границе.

– У меня нет собаки, Макс! – грохотал он. – Этот пердун подкатывал свои боло к Рите, представляешь? Его слуховым аппаратом можно было глушить «Рок волну».

Я представил и согласился, что того радиофицированного стручка можно было помариновать пару месяцев за контрабанду.

– Жаль, что не получили инструкций раньше, – сокрушался господин старший инспектор.

Он прихлебывал кофе, производя шум вокзального писсуара. От кружки так разило ромом, что пьяные мухи, попавшие в волну испарений, погибали на лету.

– Я бы глухих отправлял в карьеры добывать щебень, Макс, – твердо заявил Эдвард Мишель. – Там бахает, будь – будь. На входе отбирать у всех патефоны и вперед.

– Ты прав, Моба, – согласился я, – а слепых в шахты.

Он был готов развить теории о рациональном использовании глухоты но, к сожалению, опрокинул кофе себе на брюки. Впрочем, тогда все закончилось хорошо. Его величество попросту сняло штаны и проходило остаток дня в трусах в молодости бывших зеленого цвета. Его бабушка перешила их из набедренной повязки. Припомнив эту историю, я навострил уши, с обезьянами все обещалось быть намного веселее.

– Не стреляли, Эдвард, – наша развалина, наконец, проснулась. – Они сами передохли, там сейчас оцепление из вояк. И у каждого берут анализы.

Остаток фразы он проговорил мечтательно. Глаза затуманились, старику Рубинштейну очень хотелось самому быть там и сдавать эти самые анализы. Он полагал, что военные смогли бы найти у него что-нибудь не известное науке. Может быть, в его кале затаилась неведомая болезнь? Пневмоязва? Хорошо было умереть и прославится как первый, умерший от пневмоязвы в отходах. Мечты больного Мозеса вспыхивали прекрасным новеньким надгробием «Моисей Рубинштейн, первый человек, скончавшийся от неизвестной болезни», установленным на государственные деньги.

Прежде чем сидевший в одном тапке старший инспектор открыл рот, чтобы ответить, на его столе зазвонил телефон.

Полапав трубку толстяк поднес ее к уху.

– Да?

Это была наша директор. Руководство всегда звонит вовремя и это неоспоримый факт. Звонит тогда, когда ты совсем не готов: страдаешь похмельем или спишь. Оно свято, неподкупно и никогда не ошибается, его глаза видят сквозь стены, и ты обязан знать, почему из всех отданных ценных распоряжений вышел пшик. Даже если в великолепно продуманные планы входило нечто иное, чем то, что получилось. Старший инспектор внимательно выслушал панические звуки на том конце провода и ответил:

– Будет исполнено, госпожа директор. Рубинштейна и Шина?… Тот китаец, которого прислали с Метрополии. Да, ма’ ам, они там все с ума посходили…. Да, ма’ам… М’даки, слов нет… Будет исполнено.

Немного об ишиасе

С этим «будет исполнено», вышло совсем плохо. Потому что до тринадцатого поста было с полсотни километров, которые мы проделали на классическом Астон – Мартине Эдварда Мишеля. Сам факт существования этой развалюхи, на крышке багажника которой еще читались затертые буквы «Воксхолл», оскорблял прогнившую Вселенную, как вид голого зада старых дев. Путешествие в автомиазме причиняло немалые страдания. В лицо плевало пылью, а из дыр в полу несло выхлопными газами. Потертая ручка коробки передач тряслась как припадочная. Несмотря ни на что, кляча инспектор Рубинштейн, восхищался колымагой примерно тридцать километров пути.

– Где ты берешь спортивные свечи для своей тачки, Эдвард? – спрашивал он. И тут же не выслушав ответа, заявлял, что ему необходимо плотнее завернуться в шарф, иначе можно было запросто схватить простуду от такой дикой скорости.