Тридцать три урода

Мне дали кончить, чтобы не осквернять долгой молитвы бранью, но когда я, уже по окончании, метнулась к дверям, громкий голос величественной начальницы, сестры Луизы Кортен, остановил меня, как рукой за плечо:

— Вера, какой злой дух вселился в тебя?

И, как не своя, в одном неправедном ударе гнева, я крикнула, я, далекая изгнанница, одинокая и дурная:

— Русский.

Сидела три дня в третьем этаже. Вязала. С пауками.

Домой послала письмо. Мне же принесли надписывать адрес.

Конечно, то письмо не дошло, потому что адрес на нем оказался небывалый.

Через два месяца оно вернулось, но пока — случились поезд, и пруд, и свидание с Люцией под шалью.

Пруд мы встретили на прогулке.

Однажды пошли не к бедным, а в плоские поля. Был свежий весенний день. Шла в паре с белобрысенькой, добродетельной Агнес Даниельс. Ее презирала и издевалась над нею с Гертруд; но за любовь и восторги ко мне клялась ей в вечной дружбе.

Поля были плоские и голые, жидкие лесочки, саженные рядами, каждый ряд, как облезлый пробор на скучной голове Александры Ивановны.

Прошли пробором без радости, без грибов и вышли в новое гладкое поле, где по озимым зеленям зацветала желтая горчица.

Вдруг книзу пошла земля. Начался лужок. Нас пустили врассыпную.

То, что земля так вдруг накренилась книзу, очень взволновало меня. Я покинула подруг и побежала. Сердце ударилось неровно, дыханье стало прерывисто. Нужно было что-то сделать. Нужно было, нужно было что-то сделать.

Бежала, приударяя одной ногой по короткой густой траве косогора.

Что-то прерывало луг: ровная прямая линия и по ней две блестящие полосы.

И вдруг вопль, во всей плоской пустоте далеких, смирных далей, — дикий, пронзающий долгий вопль, брошенный каким-то озверелым отчаянием. И мчится, близясь, гремучая змея, и я несусь, уже себя не помня.

Через поля, через поля, через плоские, ровные поля, бесконечные, мимо лесов, краем лесов с проборами, мимо ручных кирпичных домов, где сестры, где сестры, где все живут сестры, все сестры-дьяконицы; и тоска, и мир, и тесное благоволение, — прочь, прочь, вези меня, гремучее чудовище с дымной гривой, по блестящему пути! В даль, в даль, в последнюю, в самую последнюю, свободную, невозможную даль.

Стою у шлагбаума. Грудь, где прыгает умирающее сердце, выгнула навстречу стальной груди его.

Нырнуть под полосатое бревно — и я на рельсах. Вот оно, гулко орущее, орущее мне дико в уши, в душу, в самое мое дыхание, чтобы оно, дыхание, остановилось!..

— Увези или убей…

Вихрь закружил меня, и дыхание огня и дыма…

Моя рука рванулась из другой руки, вцепившейся в нее. В мои глаза глядят те обреченные, и сиреневые лучи стали мгновенно темно-лиловыми, а лицо Люции белее ее белого платья. Губы раскрыты и говорят, кричат? Но разве слышно в вихревом вое и грохоте? Легкие волосы медно-сияющим облачком колышутся вокруг ее головы.

Потом — дальше грохот, тише вихрь. Вой внезапно сорвался на взрыде, и слышу урывками:

— …Уже в прошлый раз хотела. Но как увидела тебя… догадалась, когда ты бежала, что и ты захочешь…

Я поняла как-то вдруг и с ужасом, чего мы только что хотели… Мы — я и она. И что поезд там промчался, что поезд умчался, и что вот мы стоим одни среди поля, мы обе, мы обреченные. И рельсы блестят вдаль… Тогда открыла рот и нелепо, по-домашнему, завыла.

Вся затрясшись, с лицом, передернувшимся злобою, незнакомым, Люция оттолкнула меня в грудь. И побежала назад к подругам.

Дальше я шла молча, очень тихая, избегала Люцию, и Гертруд, и Агнес.

Но когда мы дошли до пруда (да к пруду и спускался тот томно-слабый косогор луга) и я увидела, как стлалась, переблескивая, шелковистая рябь по плоской поверхности серо-жемчужной воды и накатывалась тихонько, шелестом, шепотом на мокрые камушки у пологого берега, — уже не могла я остановиться.

И шла. И шла. Так шла, пока вода, спокойная и решительная, не поднялась, не обняла меня до пояса и я не услышала впервые долгого визга и криков на берегу…

Как тяжело было волочить на себе мокрые юбки! И чавкали башмаки.

Люция не подошла. Люция презирала. Гертруд подошла, робко спросила:

— Зачем ты вбежала в пруд?

— Это не пруд.

— А что же?

— Это море.

И через минуту еще, пересилив всю свою грусть, тяжелую и текучую, я крикнула почти:

— Это море! море!

Люция презирала?

Но в этот вечер Люция мне говорила:

— Зачем ты ходишь с маленькой Гертруд? Она глупа.

Я ответила и не знала почему:

— Это так… Чтобы дразнить тебя.

Люция рассердилась.

— Ты забываешь, кто я! У меня много могло бы быть подруг интереснее тебя.

— Конечно, но ты любишь не «больших», а меня.

Я сказала это дерзко, и мне казалось, что теперь все потеряно и что так лучше, до конца… пускай…

Люция помолчала… вдруг, тоскливая, испуганная и нежная, бросила обе тонкие, легкие, сухо-горячие руки вокруг моей шеи и, откинувшись, глядела в мои глаза всеми своими сиреневыми, сияющими сквозь слезы лучами. Мне спутались минуты, и время, как сердце в перебое, на одно биение приостановилось… Это было страшно, как спуск стремительный с ледяной горы, как смертная угроза.