Тридцать три урода

Теперь я видела глаза, в которые так долго и дерзко, не видя, глядела. Но бледные, некрасиво вытаращенные глаза были необычайно взволнованы, почти испуганы. Моя строгая, справедливая и сильно близорукая воспитательница испугана верными признаками вновь наступающего бунта. Что-то толкало меня бунтовать, какие-то слова, мне самой непонятные, вытаскивались ко рту.

Еще она спрашивала:

— Что лучше? Почему лучше?

— Скорее кончится.

— Господи! Что кончится?

Я не знала, что «кончится», не знала, что и почему «тем лучше», но знала, что «Кубок» Шиллера, с его гадким морским чудовищем^{33}, больше не стану читать и объяснять. Встала очень дерзко со своего стула против нее и совершенно важно и не спеша выступила из учебной.

Я решила на пруд…

Конечно, после пруда наказана: три дня без игры.

Уже всего тринадцать оставалось головастиков, и ничего, кроме них и чудовища живого, не оставалось в болотной мути.

Прошло, должно быть, со дня объяснительного чтения баллады Шиллера не менее двух недель, и пощаженные головастики, в сущности, уже не были головастиками. Из каждой толстой головы выросло по четыре растопыренных лапки с крошечными перепончатыми пальчиками. Да и голова сама оказалась не только головой, а с мягким животиком и сутулой лягушачьей спинкой.

И я громко хохотала теперь над хвостатыми лягушатами. Отчего на воле, в траве, у лягушек нет хвостов, а в моей банке есть?

Прелести мои, прелести мои!

А чудовище, пожравшее все, что кишмя кишело в моем болотном улове, как фараоновы семь тощих коров, что пожрали семь жирных и не пожирели^{34}, — все тем же оставалось плоским, жестким, звенчатым, с сильным, злым хвостом и жадными клещами. Только ростом подлиннее стало.

Я полюбила чудовище.

Оно казалось мне в панцирь одетым. И в беззвучной мути болотной воды, где толпились и толкались зря мягкотелые, бестолковые, совершенно беззащитные головастики, оно одно, четкое, сильное стремительное, — властвовало безусловно над жизнями.

И питалось, властвуя.

И я презирала головастиков.

Бегала, впрочем, на реку и к пруду. Подолгу, присев на корточки, заглядывала в воду. Подумывала туда его выплеснуть. Это чтобы не видеть дальше и чтобы хоть тех тринадцать хвостатых лягушат помиловать.

В пруду снова видела черных головастых, сонливых рыбок. Пожалуй, их примется сосать? Выросло в полмизинца, страшенное!

И ни с чем возвращалась к банке. Там глядела, как сытое, заленившееся чудовище покоится на дне среди высосанных серых шкурок.

Чудовище было таинственным.

Мы много о нем толковали с воспитательницей. Три книжечки пересмотрели, где всякие описаны. Прикладывали, приравнивали, а все-таки не могли увериться ни в его прошлом, ни в его будущем.

— Знаешь, я все-таки думаю, что эта твоя личинка превратится в водяного жука! — решительно объявила воспитательница.

Мы обе тогда стояли у окна и глядели в банку.

— Так ведь водяной жук черный и круглый.

— Ну, что же из этого следует?

— Совсем непохоже.

— Господи, какая ты неразумная! Разве комары, в которых превратились бы те смешные палочки, которые прежде плавали в твоей банке, похожи на свои личинки? А бабочки?

Я не убеждена.

— Водяной жук добрый.

— А ты почему знаешь?

— Вижу в кадках, знаете, под трубами их много плавает.

— Ну, и что же? Ты-то с ними плавала жучком или, например, рыбкой?

— Ну, так что же?

— Почему же ты так уверена, что они тебя не съели бы?

— А все-таки я не верю, что оно водяной жук.

— Да и я не уверена. Странная, таинственная личинка!

Чудовище должно превратиться. Но в кого же? В кого? В кого могут превращаться такие злые, такие буро-желтые, клещатые, звенчатые, с жесткими хвостами, что, как руль, правят на жертву?

Как страшно, что чудовище должно превратиться!

А может быть, все-таки превратится в водяного жука, черного, круглого, блестящего, и… может быть, да наверное даже, конечно, доброго.

Куда же тогда злое пойдет?

Разве оно может совсем пропасть? Совсем никуда не пойти, а просто пропасть? Как пар…

Нет, пар от холода на небе сгущается в тучи, и делается дождь… Ведь так?

Остался один только лягушонок. И хвост у него когда-то отвалился. Стал он таким молоденьким, свеженьким. Такой, такой душка! Зелененький! С крепкой спинкой, растопыренными лапами, в пупырышках, и глазки навыкате.

Из своего домашнего болотца он выбирался, всползая по стеклу, дышал проворно, как карманные часики стрекочут, а толстый мягенький животик проваливался и вздымался у короткой шеи. Сам зелененький-зелененький и всегда из ванны свежий.

Глядит выпученными глазками с мягкими, в складочках веками. Не сползает в воду.

Ручной!

Чудовище?

Что же мне делать с чудовищем?

В реку нельзя. В пруд нельзя. В болото? Там тоже лягушата.

Камень принесла в банку, длинный, узкий разыскала, стойком поставила, чтобы он мог на вершинку вылезать. У него теперь легкие, он теперь легкими, а не жабрами дышит. И легкими и жабрами, когда как ему нужно. Так сказала воспитательница.

Но с камня он сползет. Он любит воду. И тогда…

Убить.

Убить чудовище и спасти ручного мягкого лягушонка, последнего.

Но как убивать такое жесткое, звенчатое? Давить нельзя. Захрустит. Невозможно. Гадостно.