Тридцать три урода

Лошади фыркнули, дернули. Волк покачнулся от резкого толчка. Так его будет трясти и подбрасывать сто верст до царского парка? Я взвыла, дико, остервенелым, животным воем.

— Вера! Вера!

Кто-то бежал ко мне. Все бежали ко мне. Но я бежала от них, прямо в лес. Перескочила широкую канаву, полную воды, продралась сквозь кусты и ударилась о сеть. Упала. Что шлепнулось по мне? Близко шаги. Хотела вскочить и бежать дальше от них, от людей. Но руки задержаны, ноги опутаны. Сеть, сеть упала сверху на меня. Сеть опутала.

Тогда бешеный ужас мною овладел, и я стала биться с ревом и гиканьем, лягаясь, дергая руки, кусаясь. Вокруг меня сначала встал хохот, потом все смолкло. Испугались. Кто-то сказал:

— Она сбесилась!

И голос Мисс Флорри.

— Это не девочка, а дикий зверь. По крайней мере раз в месяц она становится зверем.

Эти слова поразили меня; и я вдруг затихла. Может быть, это правда, и я немножко зверь. Не только девочка, но немножко — зверь. Раз в месяц — я зверь. Мне стало тоскливо, и вдруг я устала каждою кровинкою, каждой кожицей. Меня распутали. Уже шутили. Уже вели к долгуше очень покорную и молчаливую и шутили.

Я попросилась к Федору на крыло у козел. С ним мне было легче. Долго молчали. Я забыла попросить кнут у друга. Я размышляла. Потом:

— Федор, это хорошо, что всех волков переловят. Это хороший царь, что так приказал.

— Еще бы!

— Ну да, еще бы. Конечно. Они очень злые, волки-то. Они овец у мужиков режут, и вот даже Голубчика…

Я начинаю плакать.

— Федор, я ведь не люблю волков. Их жалеть не надо.

— Куда уж волков жалеть, Верочка. Эй, балуй, Мальчик! Кнута хочешь?

— Федор, дай мне кнут.

Прошу робко. Дает. Машу Мальчику кнутом, норовя так, чтоб не заметил Красавчик.

— Федор, а ведь теперь хорошо будет в лесу без волков? Теперь никто не будет никого есть?

— Есть? А им что же жрать-то, зверям? Все друг друга жрут, это уж так положено.

Федор смеется искоса на меня. Шутит. Мне становится скучно. А Федор разохотился, размышляет вполголоса.

— И какая есть зверюшка неприметная и тихонькая видом, а кого-нибудь да жрет. Это оттого, что, если не жрать, так с голоду помрешь. Даже и травка и то другую травку душит. Так положено. То же и человек. Только зверь зря жрет, а человеку Богом открыто, какое чисто небо, а какое поганое…

Мне любопытно.

— Как Богом?

— Очень просто. Потому что человека Бог надо всеми зверями поставил и ему все, что следует, о зверях открыл.

Мне снова скучно, оттого что уже не надеюсь ничего понять. Федор умеет понятно говорить только о лошадях.

— Федор, а Федор! — я стегаю Красавчика, который бьет задней ногой и попадает через постромку.

Федор сердится. Должен слезать. Лошади дергают. Красавчик ржет.

«Аристократия» вся вылезает вместе с Эммой Яковлевной из долгуш с возгласами страха.

Остается только сидеть невозмутимо Мисс Флорри.

И я на крыле у пустых козел держу вожжи и тяну их изо всех сил. У меня кисти рук очень сильны.

— Ножку… у!.. — тонким тенором взывает Федор к Красавчику.

— Ножку… у… Ножку… — машу я со своего крыла в подмогу.

Едем снова. Кнута уже просить не смею, виноватая.

— Федор, а Федор, знаешь что? Мне так неприятно, что все должны друг друга есть. Мне, Федор, скушно.

— Ну, ничего. Что уж скучать от такого. Такое уж положение положено. Он, зверь-то, без греха. Это мы только грешные.

Я не понимала.

— Ну, так что же, что грешные?

— Ну, так вот и нужно нам покаяться.

— Ну, и что же?

— А уж это сам Господь знает. Зверю-то и смерть не страшна, видишь, потому что, как я тебе уяснил, что зверь безгрешен. Это человеку только о смерти надо позаботиться.

Я никогда еще не вела такого важного разговора, и так меня заняли и удивили неожиданные слова Федора, что повернули все мои мысли на другое. Я молчала теперь, потому что слов не находила тем странным, важным, новым мыслям. Все вертелся один только вопрос, хотя спросить его было стыдно у строгого Федора.

«Ну, так что же, что грешны? Ну, так что же, что грешны?»

Мне все казалось, что он на это скажет:

— Ну, вот и все. Грешны, и вот и все!

Аллея к дому шла в гору и чем ближе, тем круче. Но лошади чуяли близкий отдых, знали близкую конюшню с просторными стойлами и денниками^{25}. Они мчали тяжелую долгушу вверх. Как они обидятся, когда, выпустив нас, мызных, у большого дома, узнают, что еще не сейчас в конюшню, еще нужно развезти по домам деревенскую «аристократию».

Мамино кресло уже выкатили горничная, старушка Еленушка и сестра милосердия на мамин солнечный балкон. Она сама сидела в нем, устало откинувшись на отлогую высокую спинку, и на синие глаза с большими белками опустила тонкие веки. Я подкралась и стала целовать ее тонкие веки. Она не вздрогнула. Верно, сердце подсказало, что это я.

— Мушка, тебе сердце подсказало, что это я?

Я еще целовала руки, теперь в тонкие ладони и думала: «Как это красивенько я сказала маме». Она улыбалась:

— Что там было на охоте?

Я немножко омрачилась.

— Ах, ничего особенного. Много поймали волков. Только это очень неприятно. Одному волку прободали вилами бок. Он дышал через рану…