Тридцать три урода

Даже Вера не знает. Думает: или из злости на недоступность жизни, или из глупой надежды вылечиться через невинную девушку, или из последнего ему еще открытого сладострастия. Скоро все же надоело думать об этом неразумном человеке. «Гадкая великосветская история!» — говорит Вера.

Вера ненавидит свет и ненавидит мужчин. Вера великолепна. Как она вошла в нашу ложу в вечер перед моей свадьбой!

Бабушка вышла только что. Мы с ним стояли вдвоем, когда ворвалась в дверь порывисто она, высокая, в плаще поверх костюма королевы и позабытой на голове короне.

Она сказала ему какие-то быстрые слова. Он дрожал весь и выронил из-под локтя мою руку. Вера схватила мою руку жестко и повела…

Вела полутемными, пыльными пространствами, между каких-то странных машин и построений, по возвышенностям и низинам, и шаткой лесенкой в свою уборную. И держала руку жестко. Там она захлопнула дверь, грубо выгнав каких-то женщин с влюбленными глазами поклонниц.

Я не помню ее слов. Была, как в угаре. Она целовала мои руки, и я узнала, что меня одну она видела в этот вечер, для меня играла, меня любила, и это было так безумно!

Глядела на меня своими… безусловными глазами — их я упомнила до продолжавшейся всю ту ночь галлюцинации — и велела прийти на следующее утро к себе.

И отпустила.

А там, под лесенкой, ждал он и вел меня назад, такой нетвердый и белый, и без слов.

Для меня она так ворвалась в ложу или для него — моего жениха и ее бывшего любовника?

Но она сама его прогнала. И как я могла одну минуту это подумать! Тогда, в тот вечер, и не подумала. И никогда не думала.

Вера! Она совсем не добрая. Она… или она просто слепа, лунатик, и никого не видит? Только мне иногда так кажется, сквозь себя что-то, даже не себя самое. И тогда мне неуютно.

Почему я пошла в утро дня моей свадьбы на свидание к ней, вот сюда. В эту комнату, которая была прежде ее спальней?..

Она приняла меня, лежа в постели, больная, всю ночь в безумии плакавшая. Говорила голосом неприятным в комнате, не на сцене, глухим и неровным, некрасивым:

— Ты должна их покинуть. Ты не их. Я тебя научу самой себе. Я тебя сделаю прекрасной, потому что я прекрасна. Со мною ты будешь богиней…

Она сжимала мою руку жестко, и я не знала: прекрасно ли ее много страдавшее лицо, заплаканное и со злым огнем?

Кто-то постучал. Она грубо прогнала от двери.

Линии ее тела под одеялом были жесткие. Я знала, что она будет строгая. Но ее глаза, потемневшие, как сине-пурпуровый виноград, были безусловны. Лучше не опишу себе ее глаз, лучшими словами.

Утром на локтях… (когда лежу, вытянувшись, и голову на локтях, все ясно и верно знаю без мыслей), утром знала, что никогда не пожалею, что отказала жениху, надела самую старую шляпу и шубу (у Веры ведь все будет совсем другое, я это сообразила) и сказала бабушке, что ухожу навсегда. Бабушка сначала кричала о несовершеннолетии, о благодарности к чистой женщине старого рода за усыновление… потом вдруг, в полной ярости, подняла обе руки и широким жестом прокляла, лишая своего материнства и наследства. Бабушка оказалась гордою…

И снова старалась представить себе мать, то есть сегодня утром старалась, но представлялась Вера.

И, наконец, она вернулась от своей портнихи.

Я слышала ее нетерпеливый звонок, упавший зонтик, торопившиеся и не совсем верные, какие-то зыбкие и страстные, ее шаги.

Через минуту она ворвалась в мою комнату. Закинув мне голову, она прильнула губами к моим губам, так что у меня тихо и сладко кружилась голова.

— Вера, он так тебя целовал? Ты любила это? Вера, как целуют мужчины?

— Не знаю. Не помню. Я все забыла.

— И тебе никого не жалко вспоминать?

— А тебе? Ты все потеряла для меня.

— Нет, мне с тобой хорошо.

И пока она, благодарная, сжимала меня, опустившись на мое место, меня же уложив на свои колени:

— Вера, отчего мать умерла, не назвав отца?

— Конечно, оттого, что он был слишком высок.

— Так и бабушка говорила.

— В этом случае бабушка была права. В тебе царская кровь.

Мне казалось, что Вера становится актрисой, говоря так. Но она имеет право: она же такая большая актриса.

— Вера, а мне иногда представляется, что мой отец был жокеем или конюхом, и потому мать не говорила.

Вера бросила меня и плачет, сердясь. Но мои ласки успокаивают ее.

— Вера, за что ты меня полюбила? Зачем взяла?.. У меня нет таланта?

— Таланта… Нет.

— Зачем же ты меня выводишь на сцену?

— Так. Говорят, человек должен работать.

Потом вдруг, с огнем и тем голосом, от которого все они там вздрагивают и напрягаются каждым нервом:

— Нет, это не то я сказала. Тебе не нужно работать, потому что ты воистину прекрасна. Но потому, что ты воистину прекрасна — я не могу не давать тебя людям. Они смотрят. Видят красоту. Ничего нет в жизни. Искра вспыхнула и потухла. Только боль и обида, и нельзя понять к чему. И скука. И скука. Но красота! Скажи, моя любовь, откуда, что это — красота?